И как будто мало было того, что и так уже хоть плачь, заморосил дождь.
* * *
— Капюшон, Егорка, — тронула его за плечо мама.
Да что уже мог бы исправить капюшон? Парада было абсолютно не видно за плотной, серой стеной толпы и только редкие звуки долетали с проспекта, да люди периодически вспыхивали аплодисментами и криками «Ура!». И от этого становилось ещё грустнее: если люди кричат «ура», значит им весело — так же? А ты стоишь и пялишься им в спины. Егорка терпел, терпел, но чем больше терпел, тем меньше видел в этом хоть какой-то смысл. Парад и по телевизору можно было бы посмотреть — пусть и чёрно-белому, но в сухости и тепле.
— Мам, — не выдержал Егорка, — мне не видно ничего.
А ещё он замёрз, и кто-то наступил ему на ногу, но это можно было бы и пережить, если бы вот не то, что не видно.
— Егорка, ну что мне сделать? Поздно мы с тобой пришли, малыш. Сами виноваты. Может, домой пойдём?
— Я не хочу домой, — шмыгнул носом Егорка, — я хочу парад посмотреть.
И выставил вперёд красный шарик на палочке с подвязанным у основания жёлтым цветком из гофрированной бумаги — цветок они сделали прошлым вечером сами и, пока делали, получили столько удовольствия от предвкушения праздника, что теперь ну никак невозможно было сдаться и уйти просто так. Люди, которые стояли впереди, периодически оглядывались на Егорку, но уступить ему своё место в первых рядах так никто и не собрался — хоть бери и обижайся на их чёрную чёрствость. Цветок медленно намокал и тускнел. А может и правда — домой?
— Разрешите? — пробасил кто-то сзади и сильные руки подхватили Егорку, понесли вверх.
— Ой, — сказала где-то внизу мама.
А Егорка и сказать ничего не успел, как уже сидел на плечах высоко-высоко и говорить было некогда: вот он парад, — весь, как на ладони.
— Ура! — закричал Егор и замахал шариком.
— Ура-а-а! — радостно поддержали его серые люди, которые были теперь не так впереди, как снизу, и Егор их немедленно простил, хотя и обидеться-то ещё толком не успел. Да и не такими уж серыми они казались отсюда — вон на той даме шикарный зелёный берет, а у усатого дядечки пальто и вовсе жёлтое. Да серого-то почти и не видно, когда смотришь сверху. В людях не видно.
Серая от собственной унылости погода, обычная для Ленинграда почти в любое время года, тоже обрадовавшись тому, что Егорка перестал страдать, выключила дождь и чуть-чуть показала солнышко. На минутку, правда, — вековые традиции из-за маленького мальчика никто отменять не станет.
С плеч незнакомца видно было далеко и во все стороны — Невский был вымыт, украшен и выглядел торжественным сам по себе: разноцветные транспаранты (в основном красные), шары и прочие изыски советского праздника скорее вовсе и не украшали его, а выглядели посторонними и какими-то даже детскими среди монументальных домов, колонн и мостов. А народищу-то стояло и ходило вдоль него — мама дорогая! Где они бывают, эти люди, в обычные, будние дни, куда прячутся? Егорка был слишком маленьким, чтоб понимать, любит он этот город или нет, — дети в его возрасте умеют только любить, а понимать учатся много позднее. Но то, что он видел вокруг себя сейчас, его точно радовало.
— Мама! Как здорово! Ты себе не представляешь!
— Ты ничего не забыл сказать, Егор? — мама улыбалась, и это было слышно даже в строгой интонации её голоса.
— А, да! Дяденька, спасибо! — и Егорка глянул вниз.
Лица мужчины он не рассмотрел, но понял, что тот был моряк — в чёрной шинели, черных брюках, чёрных ботинках и чёрной шапке с обшитым кожей верхом. Ярко-белый шарф — вот и всё разнообразие в цветовой гамме костюма. А ещё он был высок — мама едва доставала ему до плеча.
— Смотри на здоровье! Для чего же проводить парады, если их не видят дети? Без детей любой парад — пустая трата времени, вот что я тебе скажу, малыш!
— Я не малыш! Мне скоро десять лет!
— Правда? — мужчина пошевелил плечами, взвешивая возраст Егорки, — а сейчас сколько?
— Пять!
— О, ну да, какой же ты малыш. Как звать-то тебя? Я Слава.
— Егорка.
— Ну будем знакомы, Егорка.
И Слава протянул вверх правую ладонь, Егорка солидно, не торопясь, пожал её, хотя делал это первый раз в жизни: мамины подруги, обычные их гости, так не здоровались, а всё норовили целоваться, а Егорка этого не любил, — от них всегда душно пахло духами и приходилось потом оттирать губную помаду со щёк.
— Вячеслав, — протянул мужчина руку маме.
— Мария, — мама замешкалась, стягивая перчатку, и подала руку, — очень приятно. Спасибо вам, но может, право слово, не стоит… Вам, может быть, тяжело?
Рукопожатие её было коротким, но не безвольным, а твёрдым — Слава удивился, но оценил.
— Знакомиться с людьми на улице? Нелегко, да, это вы верно подметили! Ну я заставляю себя, — борюсь со скромностью!
— Нет, я про Егорку… на плечах его держать…
— Мария, я же военный моряк, волк, можно сказать, просоленных жидких степей и на плечах своих держу щит и отчасти даже меч нашей Родины. А сейчас в отпуске. И знаете — не по себе даже как-то с пустыми плечами. Глупо и бессмысленно так ходить. А тут — Егорка. Спасибо ему, — выручил меня от невыносимого безделья.
