Норд, норд и немного вест - [2]

Мама засмеялась. Не в голос, как с подругами на кухне и когда Егорка всё собирался спросить: мама, ну зачем ты так смеёшься, даже мне понятно, что тебе не смешно, а тихонечко и зачем-то отвернувшись (Егорку ещё не успели научить, что люди иногда стесняются). А дальше он отвернулся и не слышал о чём говорят взрослые, — слышал, что они говорят, но вот о чём, в памяти не отложилось. Он кричал «ура» вместе со всеми, вместе со всеми махал своим шариком и любовался на ровные строи и красивые знамёна, плескавшиеся в сыром ленинградском воздухе.

* * *

Когда колоны прошли и сняли оцепление, толпа с тротуаров медленно потянулась по Невскому в сторону Дворцовой.

— Пойдём? — спросил Слава, — или вы торопитесь?

— Нет, — обрадовался Егорка, — мы абсолютно свободны!

— Егорка, ты же замёрз уже.

— Ну нет, мама, совсем нет.

— Да? А почему тогда нос синий? — придержав за плечо Славу, который уже было пошёл, мама встала на цыпочки и вытерла Егорке нос платочком.

— Просто посинел! — отрезал Егорка, застеснявшись, что ему на людях мама вытирает нос. — Ну пошлите уже, а то пропустим что-нибудь!

Именно с того момента Слава (если бы кто его потом спросил), пожалуй, и влюбился в Машу, первый раз уловив её запах, — легкий, едва уловимый, чуть горьковатый и с нотками цитрусов. Если бы тот же кто-то спросил у Славы про то, какой на Маше был шарф и был ли он вообще, какие были перчатки или, например, сапоги, то вряд ли он вспомнил бы. Или вспомнил, но подумав, а вот запах этот не забывал уже никогда.

Идти в толпе было весело, но пропускать уже оказалось нечего — транспаранты свернули и люди просто ходили туда-сюда, видимо, ожидая, что кто-то устроит им праздник и они в нём с готовностью поучаствуют. Некоторые устраивали праздник сами себе и даже прямо на Невском, разливая из рукавов и заметно веселея после того, как выпьют.

— Мария, а вы ведь тоже замёрзли, может зайдём и по чаю? Я угощаю.

— Егорка, как ты, насчёт чая?

— С пышками?

— Егор, ты меня удивляешь даже, разве я осмелился бы предложить озябшей даме чай без пышек?

Егорка прыснул — ему показалось смешно, что его маму называют дамой. В его понимании дамой называть следовало только строгих женщин в очках и с наброшенным на плечи платком, и непременно дежурящих на каком-нибудь посту: в музеях на стульчиках в уголках, например, вот точно сидят дамы. А мама его бывала строгой редко, очков не носила вовсе и улыбалась при любом подходящем случае. Ну какая из неё дама?

В пышечной на Желябова народу было страсть как много — очередь, загибаясь, тянулась из дверей на улицу ещё метров на десять.

— Подождём? — уточнил Слава. — Или дальше куда двинем?

— Вот нечего вам делать, — обернулась к ним бабушка, человека за три спереди от них, — вы же с ребёнком! Идите так, мы же не в Москве, знаете, душиться тут!

— А если остальная очередь против? — засомневался Слава.

— А если остальная очередь будет против, — бабушка сняла очки и оглядела улыбающихся людей, — то скажите им, что вы от Виолетты Аристарховны, и дело с концом!

— Да проходите, проходите, — немедленно согласилась очередь.

— Мы не знаем, кто такая Виолетта Аристарховна, — заметил мужчина откуда-то спереди, — но звучит это довольно серьёзно!

Взрослые взяли себе кофе с молоком и Егорке — чаю. С тарелочками дымящихся пышек уселись у окна, сняли верхнюю одежду и помахали Виолетте Аристарховне. Та, оторвав взгляд от какой-то потрёпанной книжонки, выставила вверх большой палец.

Чай обжигал, и Егорка, помня о том, что на людях прихлёбывать нельзя (а желательно этого не делать вообще, но так уж и быть, говорила мама, потерпим лет до шести), долго и сосредоточенно дул в чашку перед тем, как отпить первый раз. Взрослые смотрели на него с умилением (к чему Егорка уже привык и не обращал внимания) и жевали пышки молча. Да и как-то не по себе было бы растягивать удовольствие разговорами, когда вон очередь за окном стоит и, хотя никто на них не смотрит, но, наверняка же, в душе осуждают за медлительность и слабое человеколюбие: хоть за окном и Ленинград, но не до такой же степени.

— Предлагаю на брудершафт, пока есть чем и перейти на «ты», — протянул Слава маме свой почти пустой стакан кофе.

— Хм, — ответила мама, — не больно то вы высокого мнения о ленинградских женщинах, раз думаете, что они с первыми встречными незнакомцами на брудершафты выпивают в пышечных.

— Мама, — поднял руку с пышкой Егорка, потом дожевал и продолжил, — ну какой же он незнакомец? Он же Слава-моряк, который показал мне парад!

— Действительно! — с готовностью поддержал Слава. — Какой же я, после того, что у нас с вами было, незнакомец?

— Вечно вы, мужчины, заодно, ты посмотри! — мама шутливо погрозила Егорке пальцем. — Давайте тогда без брудершафтов, а то неудобно — люди смотрят.

— Маша? — как бы попробовал её имя Слава.

— Слава! — утвердила договор Маша.

После пышечной на улице стало намного уютнее и Егорка захотел ещё погулять.

— А никто не будет волноваться, что вас долго нет?

— Нет, — махнул Егорка, — мы одни живём вдвоём, и только мама у нас дома и волнуется!

— Эх, — сдвинул шапку на затылок Слава, — а ведь была мысль в ресторан вас завести, но, думаю, а вдруг — муж есть и будет некрасиво?