Нора, или Гори, Осло, гори - [16]

13 Тссс…

Неспешная осенняя суббота, серость за окном. Я лежала в кровати, уткнувшись в мобильный, Эмиль читал – скорее всего, какого-нибудь сухопарого немецкого модерниста в датском переводе, подвергая текст критическому анализу в своей узкой голове. Однушка, которую я снимала, насквозь провоняла кошачьей мочой, но, по крайней мере, находилась в центре, в старом доме с высокими створчатыми окнами. Так что жить в ней можно было.

На экране телефона возникло фото Норы. Она с задумчивым видом сидела за столиком у окна в роскошном пустом ресторане. Фото было сделано пару часов назад. «Koser oss på den beste restauranten i Oslo»[16], – гласила подпись, сделанная матерью Норы. Я разрыдалась. Громко, безжалостно, беспомощно. Я чувствовала себя лопнувшим целлофановым пакетом с водой. Сначала он растягивался до предела, а потом – бах! Эмиль оторвался от книги и присел на кровать рядом.

– Как можно быть такой любимой? Как можно стать такой любимой? – спрашивала я.

Эмиль обнял меня, но я видела, что он раздражен. Что-то в его лице переменилось. Кожа на висках натянулась.

– Я больше не хочу говорить о Норе, Юханне, не хочу.

– Да, но это фото…

– Меня не волнует, что Нора и ее мать делают сегодня.

И он демонстративно вернулся к чтению.

Я продолжала рассматривать фотографию. Нора сидела, подавшись вперед, с рассыпавшимися по плечам локонами. Не нарядная, но очень красивая в своем большом мешковатом свитере. На столе перед ней стоял пустой винный бокал. Струившийся в окно косой свет выхватывал скульптурные черты лица – высокие скулы, точеный нос.

– Они часто ходили вместе в рестораны? – спросила я.

Эмиль отложил книгу и вышел в прихожую.

– Я пойду покурю. И я больше не хочу об этом говорить.

Во рту я почувствовала горечь отчаяния.

Пока Эмиля не было, я успела выплакаться. Вернувшись, он опустился на кровать рядом со мной. От него пахло холодным воздухом и дешевыми сигаретами. И датскими мечтами, конечно.

– У Норы и ее матери не такая замечательная жизнь, как ты думаешь, – полным доброты голосом сказал он.

– Как это возможно?

– Я думаю, нам пора сменить тему, хорошо?

– Но я хочу знать. Хочу знать, какая у них жизнь на самом деле.

– Не такая прекрасная, как на фото.

– А какая? – закричала я. – Какая тогда?

– Я не вправе этого рассказывать, Юханна.

– Что у них плохо? – настаивала я. – Скажи, что у них такого ужасного?

– Много разного…

– Расскажи мне! Хоть что-нибудь!

Вид у Эмиля был такой, словно он сейчас разрыдается. Глаза блестели от сдерживаемых слез.

– Когда Нора вернулась из Копенгагена в Осло, мать не разрешила ей жить в старой квартире. И Норе пришлось жить у отца, – так-так, секс с папочкой, – поскольку мать делала ремонт в ее комнате.

Я уставилась на него.

– То есть ей там были не рады, – заключил Эмиль.

Я смотрела и смотрела. Гадала, что он за человек.

– И сколько лет ей было? – спросила я. – Двадцать? Двадцать один?

– Двадцать два, – неуверенно ответил он.

– И мама решила, что ей пора выехать из детской комнаты?

Глаза у Эмиля заблестели еще сильнее.

– И тогда она поселилась у отца, у которого была для нее свободная комната? Потому что у мамы был ремонт?

Это было одно из тех мгновений, когда жизнь замирает. Я потерялась в стихотворении Альфа Хенрикссона и не могла найти выход. Еще одно сравнение с Норой – и мне конец. Я наложу на себя руки без лишнего драматизма. Просто прекращу дышать и стану одним целым с вечностью – ну или как это там сейчас происходит. Воздух застрял у меня в горле. Стало трудно дышать. Тело просто ящик, сказала я себе, полный воспоминаний, событий, переживаний. Мертвая энергия в процессе трансформации. Тело превращается в прах. Возможно, потом ты возродишься в обличье помидора. Быть ребенком – значит быть очень, очень мягким. Как и быть взрослым. У всех нас очень нежная сердцевина.

– Окей, – выдавила я.

Эмиль чуть не плакал. Как может взрослый человек так сострадать переезду Норы в Осло? Мысли о матери и ее ремонте довели его до слез. Ко мне вернулась способность дышать.

– А мне кажется, ей очень повезло.

Не знаю, было ли это провокацией с моей стороны или нет, но я осознала, что действительно так думаю. Какое облегчение. Наконец-то чистое, правильное чувство в теле, переполненном злобой.

– Я бы не хотел, чтобы моя мама так со мной поступила! – воскликнул Эмиль.

Я вспомнила, как Эмиль уезжал из родительского дома. О сшитых мамой шторах и кровати, которую он выбрал для себя в «Икее». О практичных пластиковых коробках под кроватью. О репродукциях Ханса Шерфига, которые так обожают датчане: животные в джунглях, сине-зеленые тона.

– Я бы хотела иметь такой выбор, когда переезжала, – сказала я наконец. – Чтобы это было из-за ремонта и чтобы у папы меня ждала свободная комната.

Больше мне было нечего добавить. Я приняла снотворное, потому что Эмиля это бесило и потому что это был эффективный способ поставить точку в разговоре.

Ссс…

14 We’re out of it, man

В конце октября я пошла на прием к специалисту по эндометриозу в клинику рядом с ареной «Глобен». Все прошло легко. Мне даже раздеваться не пришлось, только ответить на вопросы. Киста была сразу забыта – исторический артефакт, утративший значение.