Нонкина любовь - [17]

— Ну, как же мне не тревожиться? Ты ведь одна-одинешенька здесь, среди поля. Кругом живой души нет — причитала она и подталкивала Нонку к дверям. — Ходили мы с отцом на баштан. Видим, на телеге дед Ламби едет. «В Сеново, говорит, собрался, внучек у меня приболел. Нонка одна будет спать сегодня». Я и говорю отцу: «Ты себе иди, а я пересплю у нее». Принесла тебе вот два арбуза полакомиться.

Войдя в комнату, тетка Колювица положила суму на пол, вынула большой полосатый арбуз и, взяв со столика ножик, хотела было его разрезать, но вдруг так и застыла с полуоткрытым ртом, уставившись на дочь. Нож дрожал у нее в руке.

— Ты же сказала, что спала! Так чего же ты только стелешь кровать? — спросила она изменившимся голосом, тяжело дыша.

Нонка не ответила. Тетка Колювица видела, как она вздрогнула всем телом, сдернула с кровати и скомкала одеяло, заметила ее растрепанные волосы, наспех подобранные под косынку, ее измятую блузку, и страшное подозрение пронзило ей сердце.

— Что ты меня обманываешь? — Она подошла к Нонке и схватила ее за плечо. — Хватит мять одеяло, повернись, дай-ка я на тебя посмотрю!

— С тех пор, как пришла мать, Нонка стояла у кровати и то расправляла, то снова комкала одеяло, не зная, что сказать, куда девать глаза, что делать. Только одно она повторяла про себя: лишь бы мама не увидела моего лица, лишь бы не упасть, и чувствовала, как горит тело, подкашиваются ноги, гаснут силы. Когда мать схватила ее за плечо, она сильно толкнула ее локтем и закричала, как помешанная:

— Да не сходи ты с ума! Что тебе на меня смотреть!

Тетка Колювица уронила арбуз, он затрещал и покатился к дверям.

— Что мне смотреть-то? — глухо, со слезами в голосе сказала она, а потом, переведя дух, заплакала и как-то дико и испуганно выкрикнула: — Ах ты бездельница, ах ты негодяйка такая! Так ты, чтоб распутничать, сюда жить пришла?

— Мам…

Нонка упала на кровать и зарылась головой в одеяло.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Все тайное рано или поздно открывается — так уж устроено на этом свете. Не осталось тайной и свидание Нонки с Петром у реки. Пинтезиха узнала все на другой же день. Рассказала ей Гина, их соседка и родственница. Ее сын, возвращаясь с поля, увидел, что под ивами лежат мужчина и женщина. Он подкрался поближе и узнал Нонку и Петра…

Пинтезиха схватилась за голову, да так и осталась, дохнуть не могла.

— Стефана, Стефана, — запричитала она наконец, — не видеть бы лучше тебе света белого. Где были твои глаза!

С тех пор, как Петр уволился, она часто думала о его женитьбе, перебирая в уме всех девушек в селе, но о дяди Колиной Нонке ей и в голову не приходило. Соседки судачили, что Нонка завела шашни с Калинко из Житницы, который каждый день наведывается к ней на ферму. И вдруг, как гром с ясного неба! Теперь пойдут слухи по селу, дойдет до партии и ДСНМ[4], — они ведь всюду вмешиваются. Вот, как позовут они Петра, покажут кулак и навяжут ему эту свинарку.

Пинтезиха сидела дома одна. Старик с утра еще ушел на мельницу, а Петр со своей бригадой собирал кукурузу. Она раздула огонь и присела у очага. В кухне стало темно. Вскоре хворост вспыхнул, и в кастрюле что-то сначала слегка зашумело, а потом забулькало. Засмотревшись на огонь, Пинтезиха напряженно думала о Петре. Она была уверена, что никакой любви у него к Нонке нет, одно легкомыслие только. Она — девка не промах, хитрая и все с мужчинами водится. Да разве скромная девушка будет одна в поле до самой ночи ходить. Красивая она, ну, а женская красота, что дурман. Приглянешься мужчине, тогда и делай с ним, что хочешь. Он и мать и отца забудет. Петру нужна домовитая хозяйка. Чтоб детей ему народила и высмотрела. А ведь этой, поди, не то, что хлеба выпечь не приходилось, она избу, почитай, ни разу не замела. Только и знает, что свиней кормить. Возьмешь ее в снохи, а она и минуты дома не посидит…

Пинтезиха вспомнила, как они с мужем трудились в молодые годы, как понемногу добро наживали, и сердце у нее сжалось больнее при мысли, что в дом ее войдет какая-то непутевая девка, приберет все к рукам и заживет себе припеваючи на готовеньком.

Старуха любила Петра больше всех своих детей. Она и за дочерей дрожала: приданое как бы собрать, замуж выдать, в хозяйстве помочь, и теперь обо всем тревожилась, хоть они давно уже жили своим домом. Петр же оставался ее главной заботой. Он был единственным сыном, он будет покоить ее старость, закроет глаза, когда настанет ее час, и для него было больше любви в материнском сердце. Однако не проявляла она эту любовь ни словами, ни ласками, потому что в их доме не было места нежности. Так повелось издавна. Свекор со свекровью были люди хорошие, но сдержанные, молчаливые. И Димитр пошел в родителей: честный, работящий, справедливый, но скупой на слова, строгий. Пинтезиха привыкла к его суровому нраву и с годами стала похожа на него: заботилась о своих детях, учила их жить правильно и честно, но всегда была сдержанной с ними, не баловала. Пока дочки не вышли замуж, в доме у них и посиделки устраивались, и разные игры, и песни пелись, но все было чинно, прилично. Она неотлучно сидела с молодежью и следила, как бы глупостей кто не наделал, непристойного слова не сказал. А когда подходило время спать, мать переставала прясть, откладывала кудель, и все сразу вставали и расходились. Ни разу не было такого случая, чтобы какая-нибудь из дочерей задержалась у колодца или на улице с парнем. «Как зайдет солнышко, — говорила она, — девка должна быть дома».