Ноль три - [28]

— Да нам бы не горы сворачивать, — не удержался я от привычной своей насмешливости, — нам бы не каналы прокладывать, а людей лечить получше. Нам бы вот чтоб постоянно в машине был кислород, и чтоб были все лекарства. А то у меня кончается лазикс и нет седуксена.

— Все наладим, Всеволод Сергеевич. Но сейчас главное — быть вместе. Могу я на вас рассчитывать?

— Ну, разумеется, Олег Петрович. Да, — как бы внезапно вспомнил я, — меня к трем часам вызывает следователь.

— А что такое?

— Да тут дело давнее, — и я рассказал о вызове двухмесячной давности.

О маме и доче

Одиннадцать часов — самый разгул вечерней пьяной травмы. Большая трехкомнатная квартира, две комнаты совершенно пустые. В одной, жилой, две койки, покрытые тряпьем, стол и два стула — это все. Дочери двадцать один год — она даже хорошенькая, но очень уж немытая (многолетняя такая немытость), матери сорок восемь лет — под глазами мешки, волосы свалялись и пропитаны кровью. Обе привычно пьяны — речь связная, походка ровная, но пьяны застойно, невыветриваемо.

— В чем дело? — кинулся я к матери — у нее же кровавый колтун на голове.

— А ни в чем, — она смотрела на меня стеклянно и как-то немигающе.

— Давайте посмотрю голову, — настаивал я.

Но она оттолкнула мою руку, беззлобно посылая на фиг.

— Зачем же вызывали? — начал заводиться я — суббота, одиннадцать часов, самое горячее время.

— А я не вызывала. Это она. К ней и приставайте.

— Вы нас вызывали? — спросил я у дочери.

— Да, но не к маме, а к себе.

— Доча, покажи, как ты к маме относишься, — насмешливо сказала мать.

Они выпивали вместе, и оставалось полстакана водки. Каждая тянула стакан к себе. Жидкость малость расплескалась. Покуда доча возмущалась, мама ловким движением опрокинула остатки в рот.

Но когда она поставила стакан на стол, возмущенная доча тяпнула ее стаканом по голове. Но неаккуратно — стакан разбился, и доча порезала палец. Вот из-за этого пальчика, указательного, с многолетним трауром под ногтем, она нас и вызвала.

Возмущаться было бесполезно. Таня перевязала палец, а мама так и не позволила прикоснуться чужим мужским рукам к своей голове — видать, брезговала.

Я спросил, как это им удалось получить такую большую квартиру.

— А нас четверо. Вот мы с дочей и двое детей.

— А дети где?

— В Доме ребенка — где еще. Последний, я знаю, от Васьки.

— Мама, не говорите лишнего, — строго попросила дочь.

А через два месяца она выпала с балкона четвертого этажа. Она лежала на животе, вольно вытянувшись — левая нога чуть согнута, правая неестественно прямая. Вот именно — человек в позе полета.

— Хорошо. Рад, что мы договорились, — сказал на прощание Алферов. — Да, а почему вас следователь вызывает?

— Не знаю. Она была уже мертва.

Тут меня послали на дальний вызов, и в дороге я неторопливо соображал, а зачем я понадобился Алферову.

Все просто объясняется: он просит меня о поддержке, потому что не уверен в себе, потому что ему трудно, а он хочет, чтоб на работе его ценили и уважали как в родной семье.

Я уже было остановился на этой посверкивающей романтической слезинке, но капелька цинизма не покидает меня никогда, и она подсказывала — тут что-то не так. Этот наш консерватизм! Вот за долгие годы составилось мнение о человеке, и мы не в силах отбросить предубеждения.

Чтоб проверить свою догадку, на следующее утро я спросил Елену Васильевну, старшего врача другой смены, не говорил ли с ней Алферов по душам.

Елена Васильевна, женщина предпенсионного возраста, сухая, длинная, с серым цветом лица заядлой курильщицы, ехидно улыбнулась и сказала:

— Разумеется.

— На жалость брал? Говорил, что рос сиротой?

— И это тоже. Но больше благодарил за учительство в первые его годы. А также рученьки у меня золотые. Я, представьте себе, лучше всех делаю внутривенные. И записи у меня замечательные. Пусть Всеволод Сергеевич лучше кумекает, а зато рученьки у меня получше. Забавная похвала для врача с тридцатилетним стажем. И верно: что взять с женщины, — и она заливисто — с дымным подсвистом — засмеялась.

— Осталась только Надежда Андреевна. Надо бы спросить.

— И не спрашивайте — уже спрошено.

Надежда Андреевна, старший врач третьей смены, женщина уже пенсионная, медлительная и рыхлая. Считается, что у нее пакостный характер — всегда всеми недовольна, громогласно передает больничные сплетни, по любому поводу пишет докладные — ее не любят, но боятся. Характер не сахар, а врач она первоклассный. Практически без проколов.

— И на чем же Алферов ее достал? — спросил я.

— Она отвечать отказалась. Даже обиделась. Ну, вроде я что-то личное задела.

— Значит, он ее своим сиротством достал. Вот вы мне как мать родная. У вас всему учился.

— Выходит, так. Слушайте, а он вам эдак показывал? — и она сжала ладонь перед грудью.

— Само собой.

— Слушайте, да ведь он ловкач. Далеко пойдет мужчина, если не остановят. А я-то думала, он малость недоделанный фельдшер. А он ловкач, — восхищалась Елена Васильевна.

Да, но я забежал вперед. В тот день, когда со мной разговаривал Алферов, я сходил к Вите Острогожскому, следователю, моему приятелю. Он попросил подробно рассказать о тех двух вызовах.