Ноль три - [25]

У него был один недостаток: неартистичен. Вот эта излишняя — даже и неправдоподобная — целенаправленность. Вот стать директором, вот поступить в аспирантуру, вот защититься — все расписано. Главное — жизнь подтверждала правильность его расчетов. То есть человек ставит реальные цели, то есть неглуп. На мой взгляд, именно про таких людей в тридцатые годы похвально и задорно пели «А вместо сердца пламенный мотор».

У него все было расписано, и когда Наташа нарушила расписание — в его планы входило завести ребенка после аспирантуры, на худой конец, на последнем году — он очень рассердился. С моей точки зрения, это неправдоподобно, но он сердился так, словно ребенок не его, а чужого дяди. Так ее и не простил — она, получается, обманула его. Подробности тут скучны — она хотела ребенка, а он не хотел, и она скрыла, что беременна, и сообщила ему, когда было поздно что-либо предпринимать. То есть подвела его и, что всего хуже, обманула.

Идеальная жена — это, конечно же, чеховская Душечка. Вот чтобы раствориться в заботах мужа. О нет, не от глупости или от простодушия, но именно от любви. Такое счастливое устройство души.

А только Наташе на второй или третий год замужней жизни стало невыносимо скучно. Ну, вот нет сил терпеть этого человека. Каждый совместный день пропадал безвозвратно. Не отвращение даже, но, скорее, ненависть. Ей скучны были и его планы, и он сам, рассудочный, деловой, вполне успевающий. Он же, видя, что она глуха к его делам и целям, стал понимать так, что она просто недалекая женщина. Правда, к дочери он привязался, даже любил ее. Но, конечно, сдержанно, чтоб ребенка не избаловать.

Он ей так надоел (а она, я думаю, ему), что готова была бросить налаженную жизнь и бежать куда угодно. Без жилья, без надежд, но только без него. Видно, там были какие-то интимные подробности, но мне это совсем неинтересно, и я не спрашивал.

Вот таким образом Наташа и оказалась в нашем городке.

Значит, то было время моего благодушия, даже эйфории. Нет, это все-таки некоторое преувеличение. Потому что было что-то такое, что мешало мне быть уже вовсе безвоздушным. Потому что имела место некоторая пакость, сидевшая в душе, и эта пакость называлась виной перед Надей.

Но не буду эту вину и преувеличивать. Не могу сказать, что уж отчаянно маялся, не знал, как мне поступить и долго ли смогу скрывать этот роман — нет, этого у меня не было. Ни говорить по душам, ни каяться я не собирался, напротив того — хотел бы скрывать роман всегда, ну, хватил, конечно, всегда — столько именно, сколько удастся скрывать.

Прошу простить меня за цинизм, но тут я должен сказать похвальное слово одному замечательному свойству Нади — она не ревнива. У Теккерея я встретил фразу, что всякая порядочная женщина непременно ревнива. Надя несомненно порядочна, но она не ревнива.

Ее рассуждения мне известны: ее муж на краткую интрижку неспособен, он другой человек, он серьезный, и если способен, то на роман. Но в этом случае он будет честен с женой и обо всем ей расскажет. Бояться этого — все равно что бояться тяжелой болезни. Если же поверить, что кто-то у мужа появился, хоть и на краткое время, а он молчит, это значит перестать его уважать. Потому что всему есть предел, но это уж с его стороны такое лицемерие, после которого уважение невозможно, и он достоин лишь презрения. Жить с человеком, которого не уважает, Надя не смогла бы — это точно.

Узнай она о наших встречах, это означало бы лишь одно — развод.

Разводиться — вот это не пришло мне в голову ни разу. Да у меня хорошая семья, лучше и не бывает. Развестись и жениться вновь? Как бы ни был я увлечен, восторжен, знал одно — по доброй воле я не разойдусь.

Присутствовало, конечно, и лукавое оправдание, что лучших жен, чем Надя, не бывает. Даже и просто хороших не бывает, и если потускнела в любви Надя, потускнеет и любой другой человек.

Даже в дни головокружительного восторга, я всегда понимал, что в случае развода со мной не будет Павлика, и это было столь ясно, что не нуждалось в подробном рассмотрении. Даже и тогда у меня хватало отваги признать: без Наташи я все-таки проживу — пусть накатит отчаяние, пусть сразу постарею от безнадежности, но проживу; без Павлика, если его не будет рядом ежедневно, бесконечная тоска и страдание.

Понимаю свою неправоту. Есть ведь романтики — числом немалым — полагающие любовь к женщине самым высоким чувством. Да, согласен, это вполне возможно. И если они, романтики, узнают, что люди любят друг друга, но не могут соединиться из-за непреодолимых преград, они говорят — значит, это не любовь. Потому что любящие преодолеют все преграды, чтобы быть вместе. Спорить не могу. Возможно, я не романтик, возможно, даже и любить не умею, и то, что испытываю к Наташе, вовсе не любовь, а что-то иное — все может быть.

А если это чувство самое высокое (от себя замечу — несомненно болезненное, то есть противоестественное), так если оно высокое и благородное, то от него никто не должен страдать, не так ли? Но в таком случае, почему должен страдать Павлик?

Еще бы: папаша, который всегда был главным авторитетом и опорой, предатель. Конечно, можно утешить себя лукаво, он потом все поймет. Это он потом все поймет. А сейчас будет страдать от предательства. И если кому-то суждено страдать, то почему ему? Уж он-то ни в чем не виноват.