Ноль три - [16]

Я не помню, чтоб Алферов спорил с диспетчером. И это удивительно: когда работаешь сутками, непременно будет казаться, что тебя гоняют больше других. Ты вот только приехал, а тебя снова выпроваживают, товарищи же твои, что характерно, все в тепле да у голубого экрана. Как же не возмутиться? Денежки-то вы одни получаете!

А Алферову сунули вызов, он молча взял сумку и поехал.

И безотказный. Когда некому работать, его просят выйти в другую смену, всегда выйдет. Тут, конечно, возможность подработать, но ведь у каждого человека семья, планы, прочее. Но выйдет.

Значит, что же получается? Безотказного, надежного, средней грамотности врача назначили заведующим. Все нормально. Он, может, будет хорошим заведующим. Может, именно в этом его призвание. Если б ему было назначено стать выездным врачом, уж за пять-то лет сумел бы подняться над средним уровнем. А если не сумел, значит, не судьба. И вот теперь жизнь предоставила ему возможность сделать поворот, да какой важный.

Это все так, но отчего-то я был недоволен назначением Алферова. Скорее, это были дурные предчувствия.

Их я объяснял тем, что у меня всегда был один начальник — Лариса Павловна, и как всякий поживший человек, от внезапных перемен я жду худшего.

И напрасно, утешал себя. Нечего забегать вперед. Нужно только принять Алферова, как и советовал главврач. Втянется, вживется. А уж с людьми-то ладить он умеет. Мешать он не будет, это точно. И это главное. О! Все к лучшему! Все будет хорошо!

Дом нашли сразу. Да нас и встречали.

У шестидесятилетней тучной женщины болела голова.

— А сердце что же?

— А сердце ничего. Колотится резвее, чем обычно. Видать, давление.

— А своего доктора почему не позвали?

— Так когда это она придет?

Ее было нетрудно понять — голова-то болит. Конечно, ей следовало вызвать своего врача. Это вызов не наш, и уж во всяком случае не кардиологической бригады.

Выговаривать я не стал. Больные теперь научились вызывать «скорую» с опережением. Если скажут — болит голова, — диспетчер ответит: вызывайте своего врача. А если больной скажет — плохо с сердцем, мы сразу едем. Все равно в следующий раз именно так и вызовет. Так что накаляться не имело смысла.

Сказал Тане, что надо делать. А простейшее — магнезию, дибазол, все такое. Без тонкостей.

— А врача своего все-таки вызовите. Может, надо курс проделать, верно?

— Да. Мы уже вызвали.

— Вот и хорошо. Выздоравливайте.

— Вызывали! — повел подбородком на рацию Петр Васильевич, когда я сел в машину.

Я вызвал диспетчера.

— Везете? — спросила Зина.

— Нет.

— Возьмите Разуваево. Дом три. Задыхается.

— Принято. Разуваево. Дом три.

Вот тут я уже собрался — чувствовал, что работа предстоит тяжелая. Даже как-то уж так сел, чтоб не расслабляться. Разуваево было в десяти километрах от Марусина — несколько старых домов. Вызовы туда редки.

Нас не встречали. Прошли в висевшую на одной петле калитку, потом по скрипучим доскам на сгнившее крыльцо. В сенцах было темно.

— Куда дальше? — громко спросил я.

— Сюда, милый, — раздался откуда-то издалека слабый голос.

Открыл обитую какой-то рванью дверь — в полутьме разглядел сидевшую на кровати старуху в белом, сползшем на глаза платке. Старуха задыхалась.

И тут не было сомнения — тяжелая сердечная астма. И я невольно засуетился — это у меня неизбежно.

Торопливые расспросы. Когда появилась боль? Или ее не было? Куда отдает? Бывали боли прежде? Нет ли теплой воды в доме? Нет, печь второй день не топлена.

А вода была необходима — чтоб опустить в таз ноги старушки. И только тут я догадался спросить, сколько ей лет и как ее звать. Анна Ивановна. И семьдесят два года. А по виду ей было восемьдесят. Ходовое у нас выражение в таких случаях — божий одуванчик. То есть когда человеку нет места в больнице. Худое бессильное тело. Мышц нет, ребра и дряблая кожа.

— Несите кислород, Таня. И гоните через спирт. И зажгите весь свет, какой есть.

Хотя под потолком вспыхнула лампочка в сорок свечей, все было тускло.

Слушал Анну Ивановну, измерял давление.

Покуда Таня давала кислород, наполнял лекарствами шприцы.

— Вены гляньте.

— Вроде ничего. Хрупкие, конечно.

— Поехали. Этот шприц медленно — дроперидол с фентанилом. Еще давление упадет. Седуксен в ягодицу. Остальное в вену.

— Может, и седуксен в вену?

— Еще заснет на игле. А нам кардиограмму делать.

Вены были неплохие — не рвались. Однако хоть Таня ввела все, что было сказано, Анна Ивановна задыхалась. И давление не падало.

— Нате-ка морфий в вену. Да стекляшку не потеряйте — голову открутят.

Мы сработались, она понимает с полуслова, и действуем мы именно в четыре руки.

— Ну, легче, Анна Ивановна? Боли нет?

— Ты знаешь, легче. И боли нет, — с удивлением сказала старушка.

— Вижу. Дышите получше. Кардиограмму! — это я уже Тане. — Что, хотите спать? Но потерпите — еще десять минут не засыпайте.

Таня поняла меня и ускорилась — быстро приладила аппарат, шла лента, а я ее сразу смотрел. Инфаркт сомнения не вызывал.

— А как же я здесь одна буду? Слушай, возьми меня в больницу. Ну, ведь еще охота пожить. Ночью испугалась — помру, а неохота. Это только говорят — вот бы помереть. Неохота. Дочь-то в городе. Это для нее как дача. Когда она приедет? До весны-то далеко. Возьми, а? У меня еще яблоки есть. И несколько мешков картошки.