Ноктюрн - [60]

— За дружбу! — сказал он.

И я повторил:

— За дружбу!

— А воевали вы все-таки скверно. Сейчас все воюют скверно. Если бы получше воевали, давно бы раздавили эту коричневую каракатицу. Вы кто такой?

— Латыш.

— Латыш?

— Из Советского Союза.

Отец откинулся на спинку стула, некоторое время пристально разглядывал меня, потом спросил:

— Не врете?

— Нисколько.

— На вас вся надежда, только на вас! Одним русским под силу разбить немцев. Остальные — зайчата. Нет, хуже, чем зайчата. Иной заяц так проведет охотника, что ой-ой-ой! А эти встанут, лапки кверху — на, стреляй.

Отец принес третью бутылку вина. Мы распили ее. У меня закружилась голова. Когда хозяин собрался идти за четвертой, я взмолился:

— Может, хватит?

— Хорошо, — согласился хозяин. — Вы, я вижу, устали. Ложитесь-ка спать! Простыни чистые. Иветта перед отъездом застелила. Не подумайте, что моя Иветта плохая дочь. Просто она упрямая, очень упрямая, а в остальном...

— Иветта чудесная девушка! — докончил я.

Пожелав друг другу покойной ночи, мы разошлись.

— Завтра привезу вам свежей рыбы, — уже в дверях сказал отец. — Только на улицу не показывайтесь. У жандармов нюх собачий. А вечером я отвезу вас в Марсель. До свиданья.

Я остался один в славной комнатке Иветты, один за долгие годы в чистой и прибранной комнате. Где я только не спал за то время! В горах Гвадаррамы и Морены, где под каждым камнем прячутся скорпионы. Спал под звездами Кастилии, Андалузии, Эстремадуры, Валенсии и Каталонии, по сырым долинам рек и на сухих пригорках, где змеиные выводки посбрасывали свои кожи для устрашения тех, кто вздумает там заночевать. Я спал в Пиренеях, на ветвях дубов, в окопной грязи, в карцерах и бараках концентрационных лагерей. И вдруг я очутился в комнате, в отдельной комнате с постелью, с чистыми простынями, мягкой подушкой и теплым одеялом! Неужели это не сон? А в каких-нибудь двадцати километрах, в испанском квартале Марселя, работает в баре Иветта. И сейчас она, наверное, стоит за стойкой, разливая вино мерзавцам.

Помнит ли меня Иветта? Помнит ли ночь, проведенную вместе, когда она так трогательно говорила мне: «Держись, милый!»? И я держался все эти годы. Ни перед кем не склонял головы, никогда меня не терзали трусливые мысли о том, чтобы сдаться или отступить. Да, я как будто неплохо держался. И теперь останусь верен себе, если только черная кошка неудачи не перебежит мне дорогу. Но и тогда я не сдамся...

Я подошел к зеркалу и посмотрел на себя впервые за долгие месяцы. Вид у меня был ужасный. С этакой шевелюрой, с такой бородой невозможно было показаться на глаза Иветте. А мой костюм! Он превратился в сплошные лохмотья. В него въелась пыль пяти концентрационных лагерей, к нему пристала грязь канав, в которых я скрывался, в него впитались воды рек, которые я переплывал. От моей одежды, наверное, за версту несло потом. Только такой человек, как отец Иветты, сам пропахший морем, рыбой и потом, мог это вынести. В таком виде нельзя было ложиться в чистую постель, и потому я отправился на поиски ванной. Я нашел ее рядом с кухней. Повернув кран, я залез под холодный душ. Тело кололи студеные струйки, но это было сущим пустяком по сравнению с теми ледяными реками, в которых мне пришлось в свое время купаться. Прохлада разогнала усталость и опьянение. Я вернулся в комнату бодрым и свежим, будто проспал несколько дней подряд.

Я засветил ночник и погасил лампу. Комната наполнилась оранжевым светом. В дверь постучали. Я открыл. Передо мной стоял отец Иветты с узелком белья.

— Я подумал, что вам понадобится свежее белье. Тут рубашка и подштанники. А воду в ванной можно было разогреть. Почему не сказали?

— Спасибо! И так сойдет!

— До свиданья. Мне завтра на работу. А вы спите сколько влезет.

Отец ушел. Я надел чистое белье и забрался под одеяло. Смогу ли заснуть? Ведь я привык жить, как затравленный зверь, покидая логово только ночью, а днем отсыпаясь в скалах или густом лесу. Ночь для меня была надежной подругой. Дневному свету я не доверял. День был слишком яркий, навязчивый и коварный. Только под покровом темноты я чувствовал себя в безопасности от предательского взгляда, от ищеек и пули убийцы.

Я погасил ночник. Все предметы вокруг меня растворились. Я окунулся в бесконечную нежность постели Иветты. Сколько ночей провела она здесь, мечтая о любви, о счастье, о большой жизни и о том, чтобы сделать что-то хорошее! Может, на эту подушку, к которой я сейчас приник щекой, лились горячие девичьи слезы. Как ты там, Иветта? Ты все та же?

За окном шумело море, снова шел дождь, но ветер затих. Постепенно затихали и мои воспоминания, и я заснул крепким безмятежным сном, каким давно не спал.

На рассвете, перед тем как выйти в море, отец Иветты принес мне свой костюм и пальто.

— Ваш наряд не годится для Марселя. На первом же перекрестке остановят. Побрейтесь, переоденьтесь! А вечером я вас отвезу.

Когда он ушел, я побрился, примерил костюм. Сшит он был старомодно, зато был мне впору. Я посмотрел на себя в зеркало. Совсем другое дело!

Отец вернулся расстроенный и хмурый: буря загнала в сети плавучую мину.