Ноктюрн душе - [3]
Шрифт
Интервал
1927
IV
ЗМИЙ (Текст к сонате художника Н.К. Чурляниса)
Allegro
Три Неба, три Двери, три Храма…
Воздух, Огонь и Вода
Смешаны.
Алчут стихии
Мер, воплощений и Слов!
Жажда познаний и воли
Гибкой струится рекою.
Три Неба, три Двери, три Солнца
Акведуком железным
Пронзил испытующий Змий.
Andante
В предвечный час Семи закатных звезд,
Который был, пребудет, но не есть,
Он отразил главу, хребет и хвост,
И трижды понял Смерть и власть и Весть!
Звёзды удилищем удит…
Затон зеленый властен тишиной,
Кифара льет молчанье литургий.
Над бездной, Сатурнической луной
Воздвигнул (…)[1] Фаллус бог и Змий…
Времени нет. И не будет!
Звезды
Жертвенник Тем озаряют.
Темные птицы
Падшей Надежды мелькают.
Властвует Змий!
Времен больше не будет!
Хладны утесы,
Радостны райские кущи
Мира, читанного в малости…
Кто же глухие вопросы
Бросить посмеет
Взнесенному хладною мудростью
Над Одиноким и жалостью?
Чьи не ослепнут
Разум, очи и уши?
Властвует сон!
Тайна бесстыдней и глуше…
Finale
Три Солнца, три Солнца, три Солнца
Рекой обтекают утесы,
Три Неба, три Света, три Змия
Главу над Короной возносят:
Стать навсегда,
Властной стопою прийти!
Блещет Звезда!
Храмы кадят на пути!
В славе безумной прийти!
Свет и Комета
Грозным венцом инфернальным
Тайну рожденья венчают.
Близится жизнь!
Время течет изначально.
Вопль!
Дух!
Змий!
май 1927
ОТРЫВОК СИМФОНИИ
Екатерине Таубер
Покой и мир душе скорбящей,
Покой и тишина.
Полночью тишиной звонящей
Земля окружена,
И близится к порогу Спящей
Безмолвная волна.
Не надо полночью глубокой
Тревожить черный ум
Ни злом, ни ревностью стоокой,
Ни роем мелких дум,
Пока не брызнет краснощекий
Дневной, весенний шум.
Когда внятнее вздох и малость,
И, лишний, свет потух,
Когда уходят гнев и жалость,
Деревенеет слух —
Тогда высокая усталость
Охватывает дух.
Взмывает в проблеск черно-синий
Холодная волна,
И влажно держит на вершине,
Чтоб опустить — без дна,
Где в темном иле, в древней тине,
Жемчужина ясна.
С зарей не слышен вопль отчаянья,
Петух заре поет,
Медлительней воспоминанья
Немилосердный лёт,
И сладок терпкий яд познанья,
Как пчел язвящих мед.
май 1927
СОКРОВИЩЕ
Сокровище мое в саду поддонном,
Куда ничей не проникает взгляд.
От солнца, человека и наяд
Чудовище хранит его бессонно.
И к логовищу тьмы, мечтой плененный,
Из мира солнца обращаю взгляд,
Но холода его мертвящий ад
Меня страшит. И отхожу, смятенный.
Преодолеть! И в глубь ледяных вод
Послать Ее, послушную Психею,
Да в темной битве смертью смерть убьет.
И жду Ее с добычею моею…
Но шелестит подслушанное Ею:
«Не возродится, аще не умрет».
23-IV—1925 г.
БЛОНДИН
Когда огонь кипит в груди,
И в час, когда погас,
Минуты скорби и любви
Освобождают нас.
Как хорошо гулять в саду,
И чувствовать: Один!
Я ни к кому не подойду,
Я — молодой блондин.
Другому тоже не понять —
Ни брат, ни враг, ни друг:
Я мыслью собственной, как в сеть,
Включен в безмолвный круг.
Пишу и ем, люблю и сплю,
Когда-то мог летать,
Но захлестнувшую петлю
Ни оборвать, ни снять.
Богат, как Крез, богат, как Красс,
Ва-банк веду игру,
Но с голоду который раз
Вот-вот, вот-вот умру.
Свобода тоже мне дана.
Вот выйду на балкон,
И вижу чрез стекло окна:
Там, за столом я — он.
Не он, а я — сухой блондин
С упрямым кадыком!
Но он один, и я один.
Скорей, скорее в дом!
Вот это — он. Вот это — я.
Он ввысь, я впереди —
За рубежами бытия,
Но здесь не подходи.
Когда огонь кипит в груди,
И в час, когда погас,
Минуты скорби и любви
Освобождают нас.
27-II/ 4-V-26
НАДПИСЬ НА ФРОНТОНЕ
Здесь говорят о ненасущном хлебе.
Кто взять его готов,
Тот извлечет несправедливый жребий
Зверей, людей, богов.
Как зверь, он будет света сторониться,
И бегать от костров, как от чумы.
Но, тигр, змея, иль птица,
Он счастлив среди тьмы.
Не скажет он: Я недоволен, Боже —
Не равен я Тебе.
И мысль его клыков не потревожит —
Он завершен в себе.
Как человек, он станет беспощаден
К себе и к божеству,
Он будет расточителен и жаден,
Сопричаститель естеству.
Любовью загорится своевольной,
Но, на пороге снов,
Вдруг позавидует, нежданно и невольно,
Простой любви скотов.
Захочет бегать непроглядной ночью,
Обнюхать каждый куст,
И подстеречь врага, и растерзать на клочья,
Узнать и ненависть, и месть воочью,
И пряной крови вкус.
Но божество, он будет вездесущим,
И всюду, и нигде,
Играющим, ликующим, поющим
В кукушкином гнезде.
И отмечая шаг тысячелетья,
Пресытясь торжеством,
Захочет он, совсем по-человечьи,
Соприкоснуться с веществом.
И бременем пресытясь воли яркой,
Припомнив власть вещей,
Он позавидует изменчивой, но жаркой
Простой любви людей…
Здесь говорят о ненасущном хлебе…
Кто взять его готов,
Тот извлечет несправедливый жребий
Зверей, людей, богов.
23-III—26 г.
ГОРОД
В широком круге диких пашен,
Где только плевелы растут,
Грозит венцами острых башен
Мой город, каменный сосуд.
Под утро солнце за полями,
Не умиренное в ночи,
Над окаянными стенами
Протянет черные лучи.
Почти не видны в полдень бледный
Для человеческих очей
Собор надменный и победный,
Дворы из битых кирпичей,
И лишь в тени домов безгласных
Таится пепельный отсвет
До сумерек багрово-красных —
Полночи отошедшей след.
Народы и меридианы
Переместились на земле,
Но черным солнцем осиянный
Забытый город тонет во мгле.
Вдали его прошли пророки.
Ему года — без перемен.
Необъяснимые пороки
Клубятся в нишах этих стен.