Ноктюрн душе - [10]

Потоком лучистой воды.

МОЛЧАНИЕ

Мы знаем друг о друге мало

(Когда б ты знал, ты б говорил).

Порой речей твоих начало

Мерцает, точно шорох крыл;

Тогда готов кричать от боли

Крылатой, страстно-огневой,

И странно мне в сырой юдоли,

Моею названной землей.

Когда же тяжкое молчанье

Один не в силах я снести,

Пытаюсь я твое мерцанье

На свой язык перевести;

Кричу тогда мольбой, войною,

Пожарами средь черной тьмы,

Любовью, кровью и божбою,

Гранитом храма и тюрьмы.

И долго говорю. И много.

Порою как смешной ответ

На мой вопрос, прямой и строгий,

Показывают пистолет,

Да время чашей голубою

В безгласной тонет глубине…

Я часто говорю с тобою,

Но ты не отвечаешь мне.

«Любовь, где двое победители…»

Любовь, где двое победители,

Звездой зовет через века;

Не отыскать путеводителя,

Дорога зла и далека…

Посмотрит птицей или гадиной

Из-за оплеванных камней?

С какой очередною ссадиной

Проводит лживый Гименей?

Быть может, доведет оскомина

Любви? Иль случай? Иль жена?

Но счастья тайная хоромина

Ввек — сокровенна и темна.

И много, много искалеченных,

Восторгом выветривших грудь,

Печатью Якова отмеченных,

С проклятьем продолжают путь,

Затем, что в сумерки рожденные

Под знаком алчущей жены

Любовь, где оба побежденные,

Перебороть обречены.

Но кто-то может над провалами,

По краю выйти на простор;

Другой ладонями усталыми

Заплаканный укроет взор.

Над пропастью взмывая птицею

— Пускай безумье, иль свинец —

Но каждый смелою десницею

Обязан вырвать свой венец.

НОВЫЙ ДЕНЬ

Я говорю о нежности и славе.

И речь моя проста и хороша,

Когда бреду по выбитой отаве,

Кровавый прах слезами пороша.

И моря плеск, и всё разноголосье

Зверей и птиц — один согласный хор,

И мне вослед опять цветут колосья,

В лучах звезды купая свой ковер.

Я не могу не видеть ран кровавых.

Но о судьбе, что брезжит впереди,

Не умолчу, и в гимнах величавых

Я буду петь во весь размах груди.

За облака дыша свои куренья,

Поет земля простором всех полей,

И в тихий час вечернего моленья

Благословляю землю и людей!

Стокрылыми взывая голосами

Над кровлей городов и деревень,

Под голубыми снова небесами,

Я возвещаю обновленный день.

ОТЛИВ

В час покоя, в час отлива,

Землю звезды стерегут,

И луна влачит лениво

По морям сребристый жгут.

Разлюбивший и убогий,

Не своди угрюмых глаз

С посеребренной дороги:

Этот путь один для нас.

Пусть дневная половина

Сна не в силах побороть,

Но питает пуповина

Отделившуюся плоть.

Пей крепительное семя

Торжествующей луны,

Слушай, как уходит время,

Как бессмысленно-вольны

Пляшут пенные загривки

Убывающих валов,

И уносят вдаль отрывки

Мыслей, жалоб и стихов —

В глубь отлива, в ширь покоя,

К звездной пламенной толпе,

Стерегущей дно земное

На серебряной тропе.

ЭФЕМЕРИДА

Что-то кружит, что-то вьется,

Налетает и щекочет,

Что-то в руки не дается

И отдаться в руки хочет.

Не лови. Сожжет обидой

И отравит терпкой болью:

Грезится эфемеридой,

Схватишь — станет пыльной моль.

МАЛОДУШЬЕ

Мне жаль кораблей,

Нагруженных сочной едою,

И жалко людей,

Идущих ко дну чередою.

Еще я плыву,

И держит меня малодушье.

Как бред наяву,

Сжимает мне горло удушье.

Оружье врагов

Опять вкруг меня полыхает,

Гряда берегов

Дробится вдали, опадает.

Куда ни причаль,

Не выйдешь на верную сушу.

Большая печаль

Снедает мне малую душу.

1942

ПЕРЕВОДЫ С СЕРБСКОГО

МИЛОШ ВИДАКОВИЧ (1891–1915)

ПЛАЧ МАРГИТЫ

Ветер ей был побратим, был ей друг.

Он лишь, дыша неизбывной бедою,

Слушал, когда с расплетенной косою,

В полночь бросала свой плач и испуг.

Да перепуганный месяца взор

Между разорванными облаками

Видел ее, как бежала полями,

Плача, одна, про беду и позор.

Вспомнивши блеск, то вспоет, то завоет,

Мертвых напрасно сзывает героев:

Банович… где вы, Орлович и Юг?

Боль одиночества давит и душит —

Мертвы, кто мог бы помочь и послушать.

Ветер один побратим ей и друг.

СКАДР

Кольцом легенд неясных окруженный

Над озером меж спящими брегами,

С свирепыми над воротами львами,

Как город сказки, Скадр, средь гор взнесенный

Под груду облаков могучей силой.

У ног его вода, мутнея, плещет,

И в муть глядится лик его зловещий,

Воздвигнут над изменой и могилой.

А тишина над ним как птица, кружит…

Но кто, над берегом склонившись, тужит?

Не Гойко ль плачет? Гойко плачет, млад,

Невесту вспоминая дорогую,

Чью плоть замуровали молодую,

Чтоб вечен был бы Скадр, несчастья град.

Алексей Арсеньев. «НАРОДЫ И МЕРИДИАНЫ ПЕРЕМЕСТИЛИСЬ НА ЗЕМЛЕ…». Послесловие

Перед внимательным читателем стихи поэта приподнимут темную завесу, прикрывающую его личность и думы, однако скрытым останется жизненный путь русского беженца-эмигранта. Очень мало уцелело пестрых камушков, чтобы восстановить мозаику — жизнь этого поэта и чудака. Поэтому" нам остается показать лишь то, что сохранилось в документах и в памяти современников, — схематично, хронологически разложить «камушки». И да не осудит нас читатель за кажущуюся их незначительность. Всё это собиралось на протяжении нескольких десятков лет, просеивать и отбрасывать было жалко…

Евгений Михайлович Кискевич родился в 1888 году (в некоторых источниках указан 1891 г.[2]). Окончил гимназию в Смоленске. По всей вероятности, получил неполное юридическое образование. Служил чиновником в провинциальном департаменте. С юношеских лет писал стихи. В Добровольческой армии состоял агентом отдела пропаганды. Временно судьба забрасывала его в Царицын, в Ростов-на-Дону. В феврале 1920 г. Кискевич выехал из Новороссийска в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Первые месяцы находился в «русской колонии» в городке Сурдулица на юге Сербии («по железной дороге Ниш-Вранье ехать до станции Владичин-Хан, а до Сурдулицы добираться на телеге»). Там Кискевич избирается членом комитета по ежемесячному размену рублей на динары — своеобразному виду государственной помощи прибывшим из России беженцам. Русские постепенно покидают это глухое место но продолжают переписываться с Евгением Михайловичем, обращаются к нему с просьбами. Несколько таких писем сохранилось и в 1926 г. попало в Русский заграничный исторический архив в Прагу