Ночью все волки серы - [47]

Официантка принесла наш заказ. Кусок хлеба, на котором возлежала котлета, промок от жира и разваливался при первом же прикосновении, но мясо оказалось съедобным, а листья салата — даже свежими.

Проглотив первый кусок, я спросил:

— Кажется, у вас был еще один служащий?

Она злобно уставилась на меня:

— Кто это?

— Разве у вас не было курьера? Его звали… — я сделал вид, что пытаюсь вспомнить его имя, — Харальд Ульвен?

Ее глаза насмешливо сверкнули:

— Ах, этот. Совсем забыла. — Она опустила взгляд и продолжала есть молча.

Поверх ее плеча я увидел, что оркестр поднимается на перерыв. Короли танцплощадок устремились в туалет. Точно эпидемия на них напала.

Я покончил с едой и отодвинул тарелку.

— Постарайтесь вспомнить… Последние дни перед пожаром. Ведь бригадир Хольгер Карлсен приходил к вам в управление и сообщал об обнаруженной им утечке газа в производственном помещении?

Не поднимая глаз, она все резала и резала бутерброд на крошечные кусочки, словно нарочно затягивая с ответом. Но ответа я так и не дождался, она только упрямо покачала головой.

Я склонился над столом и попытался поймать ее взгляд.

— Вы говорите — нет?

Она выпрямилась. Кончиком языка провела по деснам, собирая крошки, и, глядя мне прямо в глаза, сказала:

— Я слышала этот вопрос уже раз сто. Но всегда отвечала одно и то же. Нет. Никаких жалоб по поводу утечки в управление не поступало, не сообщал ничего и Хольгер Карлсен.

Я жестом попытался ее урезонить.

— С тех пор прошло почти тридцать лет. Никому не придет в голову возбуждать дело, если ты… Если ты только скажешь правду.

Какое-то мгновение она колебалась, не зная, как отреагировать на мое предложение. Она вдруг стала похожа на бегуна, который пробежал длинную дистанцию, но на финише понял, что проиграл. Она резко отодвинула стул и встала.

— Я всегда говорила только правду. И я не позволю, чтобы меня допрашивал некий… — Она презрительно смерила меня взглядом, чтобы подчеркнуть мое полное ничтожество.

Я тоже встал и почувствовал, что закипаю. Сидящие поблизости начали обращать на нас внимание, один из сердцеедов за соседним столиком прибавил звук на своем слуховом аппарате, и лицо его приняло напряженно-сосредоточенное выражение. Тихим, не допускающим возражений голосом, я сказал:

— А ну-ка сядь. Мы еще не кончили. Тебе все-таки придется рассказать мне о Харальде Ульвене. Или ты предпочитаешь, чтобы эту историю услышали наши соседи? Поздоровайся с Петтером Смартом, вон он сидит с рацией за ухом.

Она побелела и тяжело осела. Это был жестокий удар, уважающие себя мужчины не бьют женщин, тем более ниже пояса. Но эта была исключительно неразговорчива, к тому же я слишком хорошо помнил, как Ялмар Нюмарк лежал мертвый в своей темной квартире, на полу валялась подушка, а картонка со старыми газетными вырезками бесследно исчезла.

Я тоже сел и покрутил пальцем в сторону подслушивающего агента за соседним столиком, якобы приказывая тому убавить громкость.

Теперь, когда я одержал небольшую, но явную победу, я наклонился к ней и сказал:

— Но ведь ты жила с Харальдом Ульвеном до самой его смерти. Или ты забыла?

— Нет, — прошептала она. Ее нижняя губа вздрогнула, она полезла в сумочку за носовым платком. Быстро вытащила платок и легонько коснулась им губ, словно желая скрыть свою слабость. Было темно, как в заброшенных катакомбах. Она осунулась, щеки ввалились.

Я спросил:

— Сколько лет вы прожили вместе? Пятнадцать? Шестнадцать?

— С пятьдесят девятого.

— И до самого конца?

Она кивнула.

— Расскажи мне, как это случилось.

Глаза ее расширились. Заговорила толчками, словно спотыкаясь на каждом слове.

— Я… не… никак. Лучше обратитесь в полицию. Я не хочу вспоминать. И я ничего не знаю. Он просто ушел. И не вернулся. Полиция. Рассказала мне. Они сами пришли ко мне. И рассказали, что произошло.

— А ты ни о чем не догадывалась? И он ни разу не проговорился?

Она только покачала головой.

— А как вы жили? На какие средства?

— Жили… как люди живут. Я работала. Он время от времени подрабатывал, курьером. В общем, он нашел свое место.

— Свое место — в обществе, которое он ненавидел и презирал?

— Это не совсем…

— После войны он остался верен своим политическим убеждениям?

В ее глазах опять вспыхнул огонь.

— Вы все сборище проклятых идиотов, вы все… И если человек однажды совершил ошибку, вы это забыть не можете. Вы даже мертвым не прощаете! Так и вьетесь вокруг, жалкие, тщедушные карлики, и все пережевываете одни и те же надоевшие вопросы. За совершенное преступление он отбыл наказание — задолго до того, как мы с ним познакомились. Этого недостаточно? Разве он не искупил свою вину? Вы всех готовы облить грязью!

— Извините. Но у людей моего поколения самые ранние воспоминания детства — мне было тогда два года — связаны с бомбежками Бергена. Все наше детство прошло в бомбоубежищах, долгие дни и ночи.

— Я это помню. Но ведь это были английские бомбы, Веум.

— Эту войну вели нацисты. И Харальд Ульвен был одним из них, до конца. Он сражался против своих соотечественников.

— Ну, что на это ответить? — Она как-то съежилась и заговорила совсем тихо. — За это он понес после войны суровое наказание. И кто знает, может быть, именно тогда я полюбила его еще больше.