Ночью на белых конях - [34]

Они направились к столику. Ирена тихонько спросила молодого человека по-венгерски:

— Это правда, что он кидается на женщин?

— Как носорог, — небрежно ответил тот.

— Для того ты меня и позвал?.. Хочешь, чтобы я именно здесь влепила ему пощечину?

— Если ты это сделаешь, я твой раб на всю жизнь, — с воодушевлением заявил молодой человек.

Когда их знакомили, Уэлч встал из-за стола, слегка выпятив мощную грудь. Казалось, что он надут, как автомобильная шина, и главным образом самоуверенностью. Это никак не вязалось с его титулом, если только Уэлч не получил его совсем недавно. Другой пожилой человек, сидевший за столом, оказался шведом, всемирно известным нумизматом, который настолько сжился со своей профессией, что даже его худощавый профиль был словно выбит на древнеримской монете.

— Знаете, сударыня, вы ужасно похожи на мою третью жену, — сказал Уэлч, достаточно бесцеремонно оглядев Ирену.

— Чудесно! — ответила Ирена. — Значит, я могу считать себя в безопасности?

— Полностью! — заявил философ с некоторой горечью. — Она была испанка. Мы разошлись после того, как она разбила о мою голову китайскую фарфоровую вазу девятого века.

— А как же голова? — полюбопытствовал нумизмат.

— Голова ничего! Но ваза стоила несколько тысяч фунтов, даю честное слово. Разбилась вдребезги.

— Это я понимаю — голова! — с уважением пробормотал нумизмат.

— А у вас какой рекорд?

Нумизмат задумался.

— Двадцать лет назад в киевском аэропорту я пробил головой стеклянную дверь буфета.

— Неплохо! — сочувственно кивнул Уэлч. — Русская водка — очень опасный напиток, особенно с непривычки.

— Да, я попросту ее недооценил, — согласился нумизмат.

Видимо, чтобы больше не случилось никакой ошибки, оба светила тянули сейчас «бычью кровь», крепкое темное вино, чуть сладковатое на вкус и словно специально созданное для хладнокровных северян. Ели они молодых петушков с тушеным картофелем. «Бычья кровь» делала свое дело, и вскоре разговор зазвучал целой октавой выше. После истории с токайским академик пил очень осторожно, неторопливыми маленькими глотками. Но и это оказалось не совсем безопасным, так что незаметно он тоже вступил в разговор.

— Господин Уэлч, я недавно прочел вашу последнюю книгу «Интуиция и познание».

— Да, да! — засмеялся философ. — Наперед знаю, что вы скажете — субъективизм.

— Ну, раз вы сами это знаете, не скажу… Но книга ваша интересна и остроумна.

— Приятно слышать, тем более от вас… Вы марксист?

— Диплома такого у меня нет… Но думаю, что…

— Да, ясно!.. А что вам в ней не нравится?

— Как вам сказать, — слегка замялся академик. — Вы как будто забыли объяснить, что же это собственно такое — интуиция.

— Этого никто не может объяснить, — с достоинством ответил философ. — Но в самом общем виде она означает чувство истины.

— А было у вас это чувство, когда вы женились на испанке?

— Да, конечно! Вазу я застраховал.

— Поздравляю, — сказал академик. — Значит,вы действительно имеете право пользоваться этим понятием.

К одиннадцати часам нумизмат, уже стоя, провозглашал какой-то непонятный тост за монеты как орудие дружбы и братства между народами. Уэлч перешел на коньяк и пил его такими легкими и спокойными глотками, словно это все еще было вино. Где-то в зале играл оркестр, а табачный дым стал таким густым, что даже свечи начали мигать. «Бычья кровь» оказалась еще опаснее токайского, академик почувствовал, что должен немедленно встать.

— Может быть, нам лучше уйти, Ирена? — неуверенно спросил он.

— Да, конечно. Хотя на этот раз, господин профессор, вы, кажется, неплохо развлекались.

— Вы так думаете?

— По крайней мере мне бы хотелось, чтоб это было так.

— Но вы действительно необыкновенно добры. Я просто забыл, что на земле встречаются и такие люди.

Через некоторое время они почти незаметно ускользнули от развеселившейся компании. Но обратный путь оказался очень нелегким. Подъем в несколько десятков ступенек академик проделал словно бы в водолазных башмаках — так тяжелы были его ноги. Когда наконец они вышли на темную ветреную улицу, Урумов беспомощно прислонился к стене. Ирена озабоченно взглянула на него.

— Вам плохо?

— Не от вина, — ответил он, задыхаясь. — От старости…

— Может быть, мы немножко увлеклись?

— Немножко? Да я здесь совершенно спился.

— Можно, я возьму вас под руку? — спросила Ирена. — Так мы быстрее придем.

Она взяла его под руку и, как ребенка, повела по темной улице. Все так же дул ветер, упорный и холодный, но он не замечал ничего, кроме горячей сильной руки да иногда ее твердого бедра у своей ноги. Это внезапное ощущение пьянило больше вина. Совсем, совсем забыл он, что значит прикосновение горячей женской руки. Даже воспоминание об этом стерлось в его памяти — так давно и так упорно он гнал его от себя. Но сейчас вино словно бы ослабило все внутренние связи, он больше не мог себя контролировать. Он был взволнован и в то же время подавлен. Он хотел убрать свою руку и не мог. Потом перестал сопротивляться и позволил себя вести, не переставая испытывать легкое головокружение — от вина, от волнения, от горького ощущения безвозвратности.

Он думал — когда же в последний раз шел он вот так по темной улице рядом с женщиной, которая дарила бы его своим теплом? И не мог вспомнить. Наверное, несколько десятилетий назад. С ней он никогда не ходил под руку, даже в те дни и ночи, когда они еще не были женаты. Наталия подавляла его и ростом, и красотой, и неподвижностью лица. Со свойственной ему чуткостью Урумов понимал, что будет смешно, если он, как полип, прилепится к этой царственно выступающей львице. О нем говорили, что он красивый, интеллигентный, со вкусом одевающийся молодой человек. Ни одна женщина в городе не постеснялась бы пройти с ним под руку; к тому же он был из такой хорошей семьи. В глазах людей никто из Урумовых никогда и ничем не был запятнан. К нему тянулись многие, а он всегда немного сторонился людей, впрочем, без всякого умысла. Но жены своей он действительно стеснялся, даже когда они свыклись друг с другом, как старые приятели.