Ночные туманы. Сцены из жизни моряков - [72]

Дрожа от негодования, я доложил адмиралу о случае на дороге. Тип в кожаном пальто развязно сказал, что собаки — его личная собственность и охраняли его дом и сад. А теперь, когда он переезжает на новую квартиру, они больше ему не нужны. Он оставил их, а они, подлые, увязались за ним. Что же ему оставалось делать?

— Значит, пока они берегли вашу гнусную собственность, они вам были нужны, а когда надобность миновала, вы поступили, как варвар, — сказал адмирал с нескрываемым презрением. — Собака у вас, Строганов?

— Так точно.

— Если вам трудно будет кормить, определим на котел. А о вашем, Лазурченко, поведении, недостойном высокого звания коммуниста, мы поговорим в горкоме.

— Тоже мне, напугал, — нагло сказал прораб.

— Строганов, вызовите караул, — очень спокойно приказал Сергей Иванович.

Прежде чем я успел выйти из кабинета, Лазурченко попятился, загородил собой дверь, задом толкнул ее и исчез.

— Дом — собственность, и сад — собственность, жена — собственность, фикус — собственность, — поглядел ему вслед адмирал. — Вот и расцветают на почве собственности подобные махровые типы. Вы свободны, Строганов. Простите, что оторвал вас от дела. Как собаку назвали?

— Вестой.

— Идите.

На катере Весту сразу же полюбили, особенно после того как я рассказал о ее злоключениях. Матросы приласкали ее, и она стала членом нашего экипажа.

Адмирал увидел собаку, придя к нам на катер.

— А-а, Веста! Красавица. А прораб Лазурченко, — сказал он, — высоких имел покровителей… в масштабе нашего города. Еще бы! Настроил им дач за казенный счет… да и себя не обидел. Горком вывел всю братию на чистую воду…

Но он был живуч, Лазурченко. Мне привелось с ним встретиться еще один раз. В свободное время я брал Весту в город, и она терпеливо, насторожив уши, ждала меня возле библиотеки. Потом я заходил в «Гастроном», покупал колбасы, и мы устраивали пиршество на Приморском бульваре. Веста не боялась никого и ничего, кроме «пикапов». Очевидно, призрак смерти остался навсегда в ее памяти в виде этой скромной машины. Встречая «пикап», она пряталась. И успокаивалась, когда он был далеко.

Однажды в дальнем углу бульвара, неподалеку от ресторана «Волна», я услышал начальственный окрик:

— Альма, ко мне!

Веста вся ощетинилась, зарычала.

— Альма! Кому говорят? Ко мне, стерва!

Это был Лазурченко.

— У-у, чтоб тебя разорвало…

Веста угрожающе зарычала.

Он на меня замахнулся.

Веста прыгнула и укусила его. Шерсть у нее встала дыбом. Она вся дрожала от ненависти. Я с трудом отозвал ее. Закрыв руками лицо, Лазурченко удирал на ломающихся ногах, бормоча проклятия.

Адмирал учил нас тому, чему сам неуклонно следовал.

— Обойдись ты с матросом грубо, — говорил он, — озлобишь его и ожесточишь, потом приводи его в равновесие… Теплое слово, забота смягчают горе, обиду, несправедливость.

Он интересовался, что мы читаем. Заговаривал то о последних зарубежных романах, то о только что вышедших мемуарах флотских героев. Как-то спросил меня:

— Вы никогда не бывали в доме Чехова в Ялте? Обязательно съездите, обязательно.

Однажды в столовой сказал:

— Приехал ленинградский театр на гастроли. Я бы всем посоветовал… Играют Шекспира, Островского…

Я пошел на «Ромео и Джульетту». Джульетту играла… Т. Л. Иванова. Я взял билет в первом ряду. Она была прелестной Джульеттой.

Какой-то человек вышел в антракте из-за кулис и попросил меня зайти после спектакля в уборную Т. Ивановой. Я зашел. Тома спросила, как я живу. Я сказал: превосходно. Поговорили о том о сем. Вдруг она предложила:

— Мы можем начать все сначала.

Я вспыхнул:

— Не стоит.

— Почему? — удивилась она (ей показалось, что она меня осчастливила).

— Слишком дорого мне стоило.

— Дорого?

— Ты понимаешь, что я не о деньгах.

Она поняла.

— Где твой ребенок?

— В Череповце, у родителей. Он такой презанятный, они в него влюблены… Ты проводишь меня до гостиницы?

— Нет. До гостиницы всего два шага.

Не постучавшись, вошел здоровенный Ромео, без парика, с блестящим от вазелина лицом.

— Ты еще не готова, а я до смерти хочу жрать.

— Я сейчас, — заторопилась Тамара.

Ромео поглядел на меня неприязненно.

Я поднялся и попрощался с маленьким Томом. По всей вероятности, навсегда.

Пришел домой — меня встретила, стуча хвостом, Веста. Она подпрыгнула, взвизгнула, пыталась лизнуть.

Глаза ее выражали беспредельную преданность.

— Эх ты, милая. — Я прижал ее остроухую голову. Она замерла, почувствовав ласку. — «Славный народ собаки», — сказал о вас Чехов. Только сволочь, подобная всяким Лазурченкам, способна давить вас колесами.

Я получил весной отпуск и, оставив Весту на попечение матросов, поехал навестить маму. Она гостила в Таллине у деда и бабки. Они обменяли на Таллин свою комнату на Чистых прудах. Древний город встретил меня крупным дождем. В солнечном свете дождинки казались драгоценными камнями. Они переливались в сиреневых зарослях у подножия Вышгорода. Высоко вверх, к облакам, уходили крепостные стены замка.

Дед и бабка жили на дальней окраине. Там, куда ни глянь, виднелось пупырчатое от дождя море. Чернел ажур кранов и мачт.

Дед оживленно рассказывал, что старые моряки создали музей Балтики. Он читает здесь лекции по истории флота. Дед показал на окно, за которым виднелось море: