Ночные туманы. Сцены из жизни моряков - [39]

Я пристроился в кильватер катеру Гущина. Мой катер подозрительно кренило на левый борт. Рядом очутился Васо, готовый помочь мне в беде. Я заметил стоявшие на пристани машины с красными крестами, увидел горнистов на больших кораблях, игравших большой сбор.

На палубах кораблей выстроились команды. И они кричали со всей силы молодых легких «ура». Всеволод поднял руку к шлему. Мы с Васо — тоже. Первый раз в жизни в нашу честь сыгран был большой сбор, выстроены команды и сотни людец прокричали «ура».

С этого дня ни один человек не называл Гущина сумасшедшим.

Разминирование бухт закончили тральщики.

Корабли вышли в море.

А Сырин ходил именинником, будто он был всему зачинателем.

— Видали, товарищи? — возмущался Васо. — Любит чужими руками жар загребать.

— Погоди, не то еще будет, — поддразнил его Сева.

Уезжали из города женщины, ребятишки. Большие белые теплоходы стали походить на угольщиков. Они гремели якорными цепями и уплывали на Кавказ, сопровождаемые катерами-«охотниками». На одном из таких теплоходов ушли в Батуми и Шурочка, и Мефодий Гаврилыч. Там должны были развернуться ремонтные мастерские. Фелицата Мартыновна покинуть свой Севастополь наотрез отказалась («Здесь родилась, здесь и умру»).

И осталась на Корабельной. Прощание было трогательным.

— Прощай, Фелицата, может, и не придется нам свидеться, — сказал грустно Мефодий Гаврилыч. Фелицата заплакала.

Теплоход поздним вечером, в темноте, медленно вытянулся за боковые ворота. Его сопровождали «охотники».

На Приморском бульваре стоял стон и плач. Батуми в те дни казался другим краем света.

(Перед этим провожали «Абхазию». На ней тоже уходили женщины, дети. На траверзе Ялты ее настигли торпедоносцы. Один огнем конвоя был сбит, другой торпедировал транспорт в упор).

Перебазировались на Кавказ и большие корабли. Бухта почти опустела. Мы настолько привыкли к налетам, бомбежкам, к бою зениток, к вою санитарных машин, что наступавшая изредка тишина нам казалась опасной.

По-прежнему мы сопровождали транспорты, встречали приходившие с продовольствием и оружием корабли. Иногда нам удавалось их отстоять, иногда они загорались и, пылая ярким пламенем в ночном море, привлекали к себе внимание новых летчиков.

Я поражался, как Всеволод ориентировался в тумане, застилавшем все море. Он всегда шел уверенно, подбадривая меня зеленым своим огоньком. Катера выдерживали дикую качку, волны хлестали в лицо, краснофлотцы валились с ног, вода заливала моторы. Севу прозвали «асом дальней разведки». Все, начиная с боцмана Стакана Стаканыча и кончая молоденьким матросиком Кедриным, считали, что с Гущиным не пропадешь ни в какой беде. Так и получилось, когда я в тумане наткнулся на затонувшее судно и катер мой стал тонуть. Я был ранен.

Сева перескочил к нам на борт, приказал заложить пробоину шинелями и бушлатами, выкачивать воду, и катер благополучно добрался до базы.

Сырин «заболевал» всякий раз, когда мы выходили в опасные походы. «Заболел» и в тот раз, когда мы побывали в порту у врага и поставили у него под носом мины.

От нас корреспонденты ничего не добились. Но Сырин дал интервью: выходило, что успех был достигнут под его руководством. Васо негодовал, Сева посмеивался. И только любимцу нашему, поэту Алымову, шепнул, чтобы тот не упомянул, чего доброго, в своих стихах Сырина. Стихи Алымова на флоте любили и знали их наизусть:

Для всех наступил испытания час:

Защитник Отечества каждый.

Трус умирает тысячу раз,

Герой умирает однажды.

Алымов читал и шутливые стихи, веселившие краснофлотцев:

Что ж ты, Вася, друг большой,

Зря себя так мучишь?

Если любишь всей душой,

Весточку получишь.

Этот неунывающий человек был настоящим бойцом.

Среди адмиралов и среди краснофлотцев у него было много друзей. (Мне привелось с ним встретиться после войны. Вспомнили прошлое. Он обещал приехать на Черное море, но вскоре погиб в Москве по несчастной случайности.)

Наши моторы были изношены, борта катеров залатаны. Нам было приказано забрать раненых и перебазироваться в Батуми. Под покровом ночи мы, нагрузив катера до отказа, покинули Севастополь. Я забежал к Фелицате Мартыновне. Она наскоро завернула что-то своему старику в узелок, просила передать, что жива. В это время грозно загремели зенитки, и весь домик Куницыных осветила повисшая над Корабельной стороной «люстра».

Фелицата Мартыновна обняла меня и горько заплакала.

— Чует мое сердце, не увижу я своего старика. — Щеки ее были мокры. Пусть Гаврилыч шарф теплый носит, ему простужаться вредно. Присмотри, Сережа, за ним.

— Присмотрю.

— На тебя одного я надеюсь. А ему скажи, чтобы обо мне не тужил.

Тяжело было уходить с Корабельной.

Мы совершили переход в тихую погоду, темными ночами. Розовым солнечным утром очутились на подходе к бухте, окруженной горами. На берегу наших раненых ждали санитарные машины. Над белыми кубиками домов висели аэростаты заграждения, на набережной было много военных. В бухте прижались к причалам несколько кораблей, один из них — инвалид-крейсер с оторванным носом.

На бульваре аджарцы пили из крошечных белых чашечек кофе, совсем как в шестнадцатом, когда мы, мальчишки, искали пароход, на котором мечтали уйти в Севастополь.