Ночные туманы. Сцены из жизни моряков - [27]

Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!

— За что?

— За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!

Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.

Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: «Наконец-то очнулся». — «Пить», попросил я. — «Сейчас, сейчас, милый». Она напоила меня чем-то кисленьким. «Давно я лежу?» — «Давненько, Сереженька». — «А что с остальными?» — «Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.

Боцман да товарищ ваш, грузин черномазый, приходили справляться. Катер в ремонт пошел… У тебя мать, Сереженька, есть?» — «Нету». — «А отец?» «Не знаю, где». — «Ах ты, бедный ты мой, одинокенький». Она погладила меня по голове. Рука у нее была теплая. Я вскоре снова забылся. Но стоило мне очнуться — она всегда была рядом; как она успевала? Я ощупывал себя, все ли цело.

Ноги, руки на месте. Но подняться не мог. И я ужасно стеснялся, когда мне было надо… Но Зоя говорила спокойно: «Миленький, ты не стыдись, я не женщина, я персонал медицинский». Анну Павловну она побаивалась. Та распоряжалась всегда трубным голосом. Но когда Анны Павловны не было, Зоя садилась рядышком: «Хочешь, я тебе почитаю?» Или: «Что тебе рассказать?» И рассказывала о своих папе и маме, обитателях Корабельной, белом домике, псе Грозном неизвестной породы, которого она очень любила, потому что он спас ее как-то ночью от клешников — в лохмотья порвал их шикарные клеши; «они, эти клешники, вовсе не люди, уж не знаю, как их земля и флот терпят».

Я чувствовал себя то лучше, то хуже; приходили доктора и то хвалили меня, то покачивали мудрыми головами.

И вот однажды я проснулся, проспав крепким сном чуть не сутки, и увидел солнце, ярко светившее в окно, и в солнечном свете — Зою, такую беленькую и чистенькую, такую славную, хлопотливую. Она обернулась: «Проснулся, милый? Сейчас принесу тебе чаю». И тут я увидел на ноге у нее родинку, похожую на мышку. И мне захотелось ее потрогать. «Раз я заинтересовался родинкой на девичьей ноге, значит, я выкарабкался и теперь буду жить», подумал я.

Зоя так и не поняла, почему я веселился, когда она принесла чай. «Мне хочется поцеловать тебя, Зоинька».

Она подставила щеку, и щека вспыхнула, когда я к ней прикоснулся губами. А когда я выписывался, она поцеловала меня. Ну, просто как брата. Но я хотел ее видеть.

В свободные часы пробирался на Корабельную, к госпиталю. В ворота войти не осмеливался. Однажды я перебрался через забор. Прокрался к окнам. Увидел ее. Она поправляла больному подушки. Анна Павловна накрыла меня. «Что вы тут делаете, больной?» — «Я не больной!» — «Тем более. Что вы тут делаете? — Она сделала вид, что не узнала меня. — Уходите немедленно с территории госпиталя и чтобы я вас здесь никогда не видела». В воротах вахтер потребовал пропуск. Я только отмахнулся.

В другой раз я подошел к ее домику. Меня облаял страшнейшего вида пес. Я вспомнил, как он расправился с клешами, и с позором бежал.

Сева меня в тот же вечер спросил:

— Ты знаешь, Сережка, что бывает за измену товарищам?

— За какую измену?

— С существом женского пола!

— С ума ты сошел!

— Я-то нет, а вот ты, видно, спятил. И эдакая фитюлька может разбить крепкую дружбу!

— Да что ты несешь?

— Женщина, милый, обременяет бойца. Он мировой революцией дышит, у него возмущенный разум кипит, а она повиснет на шее, обовьется вокруг, как канат: «Не покидай меня, я умру!» Нет, брат, этот номер у тебя не пройдет. Фитюльки, они цепкие, словно кошки. Она тебя женит — и пропал ты для флота, для революции, — Погоди, Сева. Карл Маркс был женат?

— Ну, был, ну и что из того?

— Ленин тоже женат.

— Ну, женат, ну и что?

— А то, что он вождь мирового пролетариата.

— Так у них же жены особенные, — сказал значительно Сева. — А ты собираешься на ком попало жениться…

— Ну уж, Зоя не кто попало…

— Ах, Зоя? Так мы и знали. Правда, Васо?

Васо только гмыкнул.

— Да не собираюсь я, братцы, жениться.

— Вот это другой разговор. Мужской и моряцкий. Не собираешься?

— Нет.

— Но и подлецом тоже не будешь?

— Не собираюсь.

— Отлично. Дай руку. И слушай. Обязуется каждый из нас: немедленно поставить в известность товарищей, если дурь ему бросится в голову. Предъявить нам объект и, лишь получив общее одобрение, делать решительный шаг.

— Обязуюсь, — сказал Васо.

— А ты? — спросил меня Сева.

Я молчал.

— Я вижу, пропащий ты человек!

— Ну… А если бы я вздумал жениться на Зое?

— Связать себя по рукам и ногам! Потерять навеки товарищей…

— Да почему же я вас должен терять?

— Э-э, милый мой, женщины — создания хитрющие.

Сегодня она тебя по головке погладит: «Пойди, повидайся с товарищами, я против ничего не имею», а завтра скажет таким липучим, ласковым голосом: «Милый, неужели какие-то (заметь, какие-то!) тебе дороже меня? Ты пойдешь к ним веселиться, а я одна должна скучать в темноте, а у меня, может, кто-нибудь скоро народится, и ему повредит эта скука… Ну, неужели ты способен, любимый, бросить семью ради каких-то там посторонних?»