Ночные трамваи - [53]

Дом содрогнулся от сильного разрыва, зазвенели разбитые стекла, за окнами надрывно кричали, потом еще раз ударило и с потолка посыпалась известка. Катя даже не вздрогнула, лежала у него под рукой, ласково терлась щекой о его плечо. За окном ругались, кричали, ржали лошади, может быть, кто-нибудь и заглядывал в их комнату, но потревожить не посмел, да ему наплевать было на все. Взбаламученный войною осенний мир, погибающий под грохотом моторов, буксующих в темноте на разбитых дорогах, весь этот мир с походными кухнями, танками, самоходками, пехотой, укрывшейся плащ-палатками от дождя, окружал их, не боявшихся никакой угрозы смерти. Близость двоих, так странно и неожиданно нашедших друг друга, становилась еще острее.

Когда рассветало, она поцеловала его и сказала:

— Ну вот и кончилось все… Мне домой надо.

— Кто же тебя отпустит?

— А меня ведь списали… Долечиваться буду в Москве, потом — учиться.

— Ты ничего не поняла, дурочка, — сказал он. — Мы сегодня поженимся. А разве жена может бросить мужа?

Она осталась с ним, она была всегда рядом, и хоть в той жизни не виделось просвета, спать и то приходилось иногда два-три часа, а все же находилось время, — бог весть откуда оно бралось, — чтобы поболтать с Катей. Ему всегда было с ней интересно, а говорила она более всего о любви. Это сейчас может показаться странным, но ему нравилось, как она говорила: любовь всегда делает ставку на будущее, это, мол, не однажды данное, а то, что способно творить. Слепое преклонение — это не любовь, а рабство, оно даже может быть добровольным, но все равно останется рабством, а любовь строит, вернее, из нее созидают грядущее, — потому-то один всегда может пожертвовать даже собой ради другого во имя еще одной жизни, что возникнет как творение их любви, утверждающей бескорыстное единение. Он уже не помнит сейчас ее слов, повторяемых не раз, а только мысли, которые они выражали, помнит, потому что все, что она говорила, подкрепилось ее судьбой.

Она вовсе не была покорной женой, и если ей иногда что-нибудь взбредало в голову, переупрямить ее было нельзя. Он это быстро понял, и если она говорила: «Я сегодня с тобой», — а ему нужно было проскочить на передний край, на наблюдательный пункт какого-нибудь батальона, потому что он любил все увидеть своими глазами, он не перечил ей, соглашался, и она моталась за ним, хотя зима в Прибалтике стояла гнилая, часто шел снег с дождем. Он знал: ее разъезды с ним не всем нравились, но он этого старался не замечать.

Они стояли в обороне, хотя уж начался сорок пятый, готовили удар, и в это время прибыл к ним полный розовощекий полковник, у него были свои полномочия, и довольно серьезные. Он сказал Найдину:

— Поговорить надо.

Землянка комдива была довольно просторна, вырыли ее за стеной каменного коровника, сюда затащили кресло, несколько стульев, даже письменный стол. У полковника топорщились пегие усы, нос картошкой и неприятные желтые зубы. Он вынул из планшетки бумагу, сказал:

— Вот что, товарищ Найдин, тут на тебя несколько рапортов. Это неважно чьи… Пример офицерам не очень хороший подаешь. Возишь с собой женщину. Как это понимать?

— А как надо понимать? — спросил он.

— А так надо, — надулся полковник, — чтобы никаких аморалок не было.

— У тебя жена есть? — спросил Найдин.

— Ну есть, — ответил полковник.

— Вот, — кивнул Найдин. — Твоя в тылу по аттестату харчуется, а моя со мной. Бросать меня не хочет. Так это что же нынче, аморальным считается?

Полковник усмехнулся, покачал головой:

— У меня, товарищ Найдин, законная. То, что ты холостой, — это, конечно, нам известно. Известно и почему брак не оформляешь. Не было бы тебе на это разрешения… Мы справки навели. Катерина Васильевна Крылова по анкете человек не очень чистый. Отец ее в тридцать восьмом… Обвинен в саботаже и с англичанами был связан. Хоть известный инженер, однако же там, на британской земле, стажировался и имел связи. А у нас ныне сорок пятый. Вот-вот конец войне. Мне товарищи поручили предупреждение тебе сделать, чтобы ты с этой женщиной кончал. В общем, сам понимать должен.

Он знал, что если даст себе сейчас волю, то может этого полковника и пристрелить, но он зажал себя, проговорил негромко:

— У нее, между прочим, два ранения. И медаль «За отвагу» имеется. Не я представлял, до меня получила. Она связисткой под самый огонь совалась. А ты где, полковник, войну просидел?

Тот хмыкнул, почесал усы, ответил:

— Не беспокойся, товарищ Найдин, не в кустах отсиживался. А героиню ты мне из Крыловой не строй. Сейчас везде таких героинь…

Он не дал ему договорить, потому что тут же сообразил: если сорвется, то и в самом деле потом произойдет то, что уж ничем никогда не поправишь. Он ведь все про Катю знал, она сама ему рассказала, и как ночью пришли за отцом, и как любила она его, и сейчас верит — он был честным человеком. Она на войну пошла и лезла в самое пекло, чтобы люди верили — нет в ней никакой озлобленности.

— Вот что, мордатый, — тихо, сжав зубы, сказал Найдин, — мотай отсюда, а то кликну охрану и в подвал запру, да еще велю дерьмом коровьим твою ряху вымазать. — И крикнул резко: — Пшел!