Ночные трамваи - [29]

— Ты это серьезно? — растерянно проговорила она.

— Очень серьезно, — снова усмехнулся он. — Может быть, мне надо было остаться в Третьякове и не рыпаться… Да, собственно говоря, я там и остался и вижу себя в нем, на его улочках. На всем земном шаре я больше нигде себя не вижу… Ни в Ленинграде, ни в каких других странах. Только я хочу, чтобы ты правильно поняла. Одни могут, даже должны покидать места, где родились. Каждый имеет право на выбор. Ведь бывает так — человек останется там, где родился, а начинает сохнуть, хиреть и все равно себя чувствует в своем доме чужим. Может быть, ему и родиться надо было не в этом месте. Кто знает? Я очень не люблю, когда деревенских упрекают за то, что они подались в город, а сибиряков, к примеру, поливают, что они оказались в столице. Чушь!.. Но я многое увидел, очень многое, и Третьяков совсем не лучшее место на земле. Но оно — м о е… Ты это понимаешь?

— А ты не думаешь, что это слабость? — неожиданно спросила она. — У тебя не получилось, и ты затосковал по старому… затосковал по тому времени, когда у тебя получалось.

— У меня все на флоте получалось, — ответил он. — Не о том говоришь. Я просто хочу на землю. И это надо проверить.

— Как?

— Ну хотя бы вернуться в Третьяков.

— Но ведь ты сам говорил, что боишься снова ошибиться.

— Конечно, — кивнул он. — Но страх вовсе не исключает потребность проверить… узнать. Я всегда думал: подлинная сущность настоящего поступка и лежит в преодолении страха.

— Это так, — тихо сказала Светлана. — Но это только слова. А разве ты сам когда-нибудь решался на подобное?

— Всегда, — он улыбнулся.

— Что ты имеешь в виду?

— Всё, — ответил он. — Я ведь тебя когда-то боялся. Но решил: это пустяки. И женился на тебе. Боялся моря. И стал моряком. Боялся своего капитана, но меня считали самым независимым штурманом на всем пароходе. Я всегда знал о своем страхе, но твердо верил: сумею его преодолеть.

— И сейчас веришь?

— И сейчас.

— Послушай, — вдруг догадалась она. — Значит, ты меня никогда не любил?

— Любил, — просто ответил он, хотя простота эта далась нелегко. — И сейчас люблю.

Она не отвечала, ей внезапно сделалось не по себе от его спокойного, рассудочного тона. Да, конечно, их юношеская любовь развеялась, растворилась, превратилась в прах, но из нее родилась болезненная тоска по минувшему, по тем годам, когда их толкала друг к другу неуемная сила молодости, и эта тоска тоже была частью любви, но получившей новые качества, ее приходилось загонять в душевную глубь, и там она томилась, а иногда задыхалась, оборачиваясь ревностью. Ведь не зря в сны Антона приходила бешеная скачка на Вороне навстречу полыхающей грозе, их горячая до отчаянного накала любовь в грязной комнатенке на Васильевском острове и еще многое другое, и он думал: это ведь было в их жизни. И не могла она такого забыть, нет, не могла. Потому-то глаза ее повлажнели.

— Как жаль, — тихо проговорила она. — Как жаль, что ты это сказал.

— Почему?

Но она не ответила, словно чтобы избавиться от наваждения, решительно встала.

— Я сделаю все, чтобы тебе помочь.

Светлана отправила его спать в гостиную на диван, и он уснул быстро, хотя за окном выла морозная метель, но в доме, построенном до войны, хорошо топили, а утром вскочил от звона будильника, хотел по привычке пробежать в трусах в душ, но вспомнил, где он, и рассмеялся, непонятно почему он ощутил себя счастливым…

Светлана и в самом деле уложила Антона в хорошую клинику, ему сделали операцию удачно. Она навещала его, приносила передачи, а когда его выписали — проводила к самолету. Он уехал в Третьяков. Но и там она была с ним, как бывала в плавании.

Однажды он разоткровенничался на лайнере с пассажирским помощником, вальяжным грузином, знающим английский, французский, немецкий; на всех этих языках он говорил довольно чисто, во всяком случае, на английском, об этом с полной уверенностью мог сказать Антон. Но стоило ему заговорить по-русски, как не мог преодолеть акцента. Этот помощник любил в любую погоду вечером прогуливаться, обходя лайнер по кругу по шлюпочной палубе, считал это для себя обязательным, и в какое-то время они сделались с Антоном дружны. Помощник выслушал его, вздохнул, назидательно сказал: мол, он является поклонником Платона, но только с той стороны, что любовь лишена движения, отрывает нас от чувственного земного мира, чтобы поднять к небесным прототипам, и потому любовь не может быть направлена к другому человеку, для нее другой — всего лишь метафора или знак чего-то иного, она всего лишь подставка, чтобы подняться к кристальной чистоте, безвоздушной сфере идей и блага. Моряк может принять такое, но тогда он должен стать монахом.

— А я, дорогой, — мужчина, — заключил совсем не добродушно помощник, — и потому не признаю, что есть любовь. Я признаю только, что есть женщина. На нее не надо молиться. Она земное существо. А земное имеет вес, силу, желания, они такие, как и у любого другого человека. Быть к женщине уважительным, это я понимаю. А делать из нее мадонну, извини, дорогой. Но если тебе хочется, разве я возражаю?

Он говорил это по-отечески покровительственно и показался Антону смешным. Разные бывают люди на лайнерах, но более всего доморощенных философов, причем с серьезными претензиями, помощник был одним из них, он верил, что выработал на все свои прочные взгляды и никто его сбить не может.