Ночные трамваи - [24]

— Что, на одном флоте, что ли, свет клином сошелся? — пробурчал Кузьма Степанович. — Молодой еще. Всюду себе дело найдешь.

Он думал об этом потом, когда вышли в море, думал: а в самом деле надо уходить на землю, надо жить там, где хочется.

Шли ни шатко ни валко, делая четырнадцать узлов, Коралловым морем, где до ослепительности красны закаты и звезды. Антон знал: в этих местах зарождаются ветры, раскручиваясь, летят на север, возле Цусимского пролива резко поворачивают, врываются в Японское море и, наделав там бед, обрушиваются на Охотское. А время года было такое, что не избежать сильных штормов. Так оно и случилось…

Почему-то в Коралловом и Соломоновом морях мало птиц и летающие рыбки редки, хотя пароход обступает липкая духота. Капитан сказал, что как-то прежде этого не замечал, но вообще, если говорить о рыбе, то с ней дела плохи, ее хищнически истребляют. Вот ведь раньше были крабовые поля и поля камбалы, где они паслись, но флот прямо по дну пропускал тралы, они уничтожали планктон, кормиться крабам и камбале стало нечем, и они начали уходить в другие места.

Шел да шел «Арсеньев», и тоска по дому усиливалась, она становилась почти нестерпимой. Даже Новый год не сумели встретить по-людски. Шторм обрушился с такой силой, что «Арсеньев» сильно кренило то в одну сторону, то в другую. Кузьма Степанович не покидал рубки, а когда спустился к себе в каюту без пятнадцати двенадцать, был зол и свиреп, позвал Антона, предложил выпить по маленькой, но никакого праздника не получилось. Кузьма Степанович взъерошился, как воробей при непогоде, и заговорил он о женщинах, заговорил непотребно, может быть, оттого, что вспомнил ушедшую от него жену, а может, так действовал на него шторм.

— Я их коварства нахлебался, — зло говорил Кузьма Степанович, держась корявыми руками за ручки кресла. — Вона, пять лет назад такой поганый случай. Тут у меня буфетчица. Вера звали, а фамилия… Нет, пожалуй, не скажу. Баба лет под тридцать. Месяцев шесть плавали. Старпом у меня пакостник был. Он со вторым помощником и практикантом у себя в каюте тайно хорошо принял, потом в кают-компании о женщинах заговорили, подозвали Верку. Старпом — наглая рожа — ей: «Троих, Верка, выдержишь?.. Купим вскладчину туфли, костюм. А не хочешь… тогда смотри». Та баба здоровая, говорит: «Ладно». Побыли они у нее, а практикант-мальчишка на ночь остался. А она под утро порвала на себе все, побилась головой о стенку, выскочила из каюты и к первому помощнику: «Изнасиловал меня этот практикант». Старпом ее к себе позвал: «Ты что же делаешь?.. У нас же уговор был». А она: «Пусть этот практикант на мне женится, а то я такой рапорт настрочу… Куда денетесь? А про себя, старпом, помалкивай, а то ведь под групповое изнасилование попадешь». Тот и заткнулся. Практиканту деваться некуда: «Ладно, — говорит, — женюсь». Запись в судовом журнале сделали. Она действительна. А в порт пришли — им документы выдали. Вот четыре года прошло, я их обоих в порту встречаю. Верку и бывшего практиканта. Он теперь в третьих ходит. Ребенок у них. Одета она хорошо. Потом стал у людей о них спрашивать, мне и говорят: а что? Хорошо живут. Я эту Верку попытал: ты что же, честно мужа себе найти не могла? Обязательно такое коварство сотворить нужно было? А она — хоть плюнь в глаза! — не мигая: «А по-честному я пробовала — не выходило. А так вот, кэп, вышло. Да и неплохо, как видишь». Ну скажи, народ какой?

Антон не дослушал, сослался на головную боль и ушел из капитанской каюты.

Сидя в одиночестве, слушая яростный вой шторма за бортом, с болью думал о Светлане. Он считал прежде всего себя повинным в их разрыве, она ведь любила его, любила так, как только она и могла — всю себя, без остатка, отдавая ему. А он, дурак, двинул в мореходку, в Ленинград, по настоянию отца, а ведь знал: она будет учиться в Москве, в институте стали и сплавов. Им по наивности казалось: ничего тут такого нет, от Москвы до Ленинграда рукой подать, они поженились-то, когда он уж был в мореходке. Сначала ему подумалось: она приехала в Ленинград, чтобы оформить брак из свойственного ей упрямства: «Я так решила, так и будет», — но потом понял, как она серьезна. Светлана вызвала из Третьякова отца, тот приехал злой, но после регистрации повел их в ресторан гостиницы «Европейская», и Антон чувствовал себя неловко, непривычный к блеску зеркал, дорогих люстр, белым старинным стульям с синей обивкой, да и ко всей ресторанной обстановке. Черт знает как все перемешалось, перекрутилось в жизни за каких-то полгода.

Они сидели за ресторанным столом вместе с Найдиным, праздновали свадьбу. Петр Петрович, хитро прищурясь, стрельнул по Антону ядовито-зелеными глазами, сказал с усмешкой:

— Слушай, я вот гляжу на тебя и думаю. В кого ты такой покорный удался? Здоровый парнюга, а без узды жить не можешь.

— Отец! — строго прикрикнула Светлана.

— Да ну тебя, — отмахнулся он от нее черной, заскорузлой рукой. — Ты-то девка с саблей, да она у тебя, как у казака, всегда наголо. У тебя и мать такая была. Больно уж остра на язык, смелости не занимать. А вот Антон… Батя-то у него, конечно, человек тронутый. Слесарил до войны и вроде бы тихий был. А тут как загудел в войну в матросы, так, вишь, чуть себя потомственным моряком не объявил. Хотя до войны и моря не видел… Боцман и есть боцман. У него жена и сын в Третьякове, а он себе вторую семью в порту заводит, чтоб было где от рейсов передохнуть. И прежнюю семью всю жизнь на цепи держит. И в новой — хозяин. А сам по всему белому свету мотается.