Ночные трамваи - [11]

И внезапно снова запел хрипловатым голосом, подражая Высоцкому:

— «Вдоль обрыва, да над пропастью, по самому по краю, я ко-оней своих нагайкою стегаю…»

Они миновали небольшой перелесок, и замелькали пригородные дома, вырос холм, по которому запетляла дорога. Светлана жадно вглядывалась в кривые улочки, многое узнавала и радовалась этому узнаванию. А вот и новое общежитие на углу их улицы, а внизу отцовский дом, фундамент его сложен из камня, побелен, а верх бревенчатый, покрашенный масляной голубой краской, окна обрамляют белые узорчатые наличники, и кусты сирени в палисаднике. Найдинский дом, его все знали в Третьякове, хотя ничего необычного в нем не было. От одного его вида у нее подступили слезы, и она удивилась и обрадовалась им.

Кляпин затормозил у ворот. Она обернулась к нему, шаря в сумке, чтобы расплатиться, но он скорчил обиженную физиономию.

— Да ты что, Светка? Со своих не берем. Ну, бывай! Еще свидимся, — он подмигнул ей и помог вынести чемодан из машины.

А она уж увидела вышедшего на крыльцо отца, он стоял, худощавый, строгий, опираясь на суковатую палку, лысая, прокаленная голова его блестела на солнце. «Господи, да он все еще такой же», — ахнула Светлана и пошла отцу навстречу.

4

Сергею Кляпину сделалось смутно на душе, он вышел на балкон, сел на стул — свое любимое место, чтобы покурить, увидел, как медленно густеет небо над домами и вместо покоя, который всегда к нему приходил в такие минуты, когда можно было отдохнуть, отрешиться от всего душой, испытал беспокойство. Что-то было сегодня не так, что-то уж слишком он разболтался, встретив Светлану, видно, так ей обрадовался, что потерял контроль над собой, — на это он не имел права, так учил его Трубицын, и он конечно же это усвоил. А тут…

Он пригнал машину в гараж, нашел механика, сказал, чтобы выпрямили бампер, поставили новый подфарник, да сделали бы это так, чтобы «лучше, чем у новой», и пошел пешком к себе домой — идти-то было минут пять, ведь дом стоял в квартале от исполкома. Это был пятиэтажный дом, сдали его два года назад, но считался новым, потому что после него в Третьякове других домов не сдавали, а и этот строили три года. Поселились в нем главным образом люди пожилые, прошедшие войну, долго ждавшие квартир, правда многие из них с большими семьями, ну и кое-кто из исполкомовских работников, вот и Кляпину выделили трехкомнатную. Он считал это правильным, все-таки он на такой работе, когда порой и день и ночь вкалываешь и без выходных трубишь месяцами, а до этого он жил в развалюхе во дворе у брата.

Отец его уехал во Владивосток, оставив мать с двумя пацанами. Отец служил когда-то там и чем-то тот край ему приглянулся, да и с матерью у него лада не было, — она была женщина бойкая, неуступчивая, могла отца и по лицу шарахнуть, Сергей это помнил. Он потом не раз слышал: мол, мужики, что вернулись в Третьяков с войны, во многом душевно изменились, многие маялись в этом небольшом городе, вот и отец Антона Вахрушева маялся и тоже свистанул из этих краев в Ленинград на морскую службу, а отец Кляпина — на завод, и это обстоятельство чем-то роднило его с Вахрушевым, хотя жизнь у них конечно же шла разными путями.

Мать, после того как отец их бросил, стала криклива, гнев свой обрушивала на детей, но на старшего брата не очень кинешься, здоровый лоб вымахал, предупредил как-то мать: еще раз по щеке стукнешь — отвечу. Она всерьез перепугалась и стала зло свое срывать на Сергее. Может, потому он и бросил школу после восьмого класса, поехал в областной центр, чтобы поступить в автодорожный техникум. Учиться ему там нравилось, хоть жизнь и была полуголодной, он этот техникум кончил, а после с ним случилась беда — загромыхал в колонию.

Его взяли на работу механиком в большое автохозяйство, дали койку в общежитии, но он знал: дело временное, работать он умеет, а автохозяйство строит свой дом, глядишь, и на квартиру расщедрится. Его в общежитии любили, считали парнем артельным, да он и сам знал, если надо — последним с товарищем поделится. Любил, чтобы о нем хорошо говорили, о нем и говорили: «Серега, мол, за компанию удавится». Вот за это он и пострадал. В июле отправили его с колонной на уборочную, на всех машинах особый знак под трафарет белой краской вывели: колос, а под ним надпись «уборочная». Прибыли в большое татарское село, поселились в школе. Конечно же за день ребята намаются, душа отдыха просит, куражу, а податься куда? Только в клуб, на танцы, да и девки в селе гладкие, конечно, кое-кто из ребят и руки в ход пустил. Вот и пришли к ним в колонну трое, спокойные, одеты ладно, сказали: у нас свои порядки, у вас свои, вы наших девушек не трогайте, чтобы неприятностей не было. Их, конечно, послали, поулюлюкали им вслед, а вечером двинулись всем отрядом на танцы.

Когда началась драка, Сергей еще в клубе был, танцевал с какой-то тоненькой, черноглазой, но драку почувствовал, а может, голоса до него долетели — потом сам не мог вспомнить. Выскочил на улицу, а еще не очень темно было, увидел, как дрались ребята из колонны и местные, схватил, что под руку попало, оказалось потом — железный штырь, с ним и ввинтился в толпу. Он был ловкий, сам от ударов легко уберегался, двоим или троим этой самой железякой врезал… Вот с ней-то в руках и застал его милицейский наряд. Они на двух машинах незаметно подъехали, фары врубили — их, как потом оказалось, заранее предупредили. Сергей и оглянуться не успел, как на него навалились.