Ночной корабль - [53]

Вспоминаю, что одна знакомая русская, в Берне, сказала мне как-то, что у нее случайно «завалялась» какая-то скучная книжка, которую у нее не хватает духа прочитать. Это оказалась прелестная лирическая повесть Владимира Солоухина, совершенно меня очаровавшая. Прочитав и возвращая ее моей знакомой, я кое-что рассказала о прочитанном, после чего очень скоро сказала мне по телефону, что «зачиталась», читала до утра и пришла в восторг. Потом она же только и говорила, что о Суздале, о Загорске, о кружевницах и охала, что ничего этого никогда не знала. Да и кто знал, кроме специалистов в той или иной области, да и то лишь «о прошлом», не представляя себе, как это прошлое выросло, перешло в настоящее и что оно из себя сделало… Простите, что я так распространяюсь на волнующие меня темы. Вас, Алену, тысячи Ваших современников не может ничто удивлять в своем доме, который все вы, так или иначе, строите. Невольно напрашивается маленький анекдот про лягушку, пораженную океаном и спросившую у рыбы: «Ну, как у вас там, в океане?» – «В каком-таком океане?» – удивилась рыба, для которой это чудо было привычной стихией. Я себя ясно вижу в роли такой лягушки!

6.

11 февраля 1969

Дорогая Светлана!

Только не думайте, что я Вас забыла.

В моем сплошном «мартобре», протерев глаза, я вдруг увидела, как далеко позади Новый год и как удлиннились дни, идя прямо в весну! У нас стоят морозы, всё белое, мохнатое, но яркое солнце мешает почувствовать прелесть зимы полностью…

Как продвигается Ваша работа, и как расцвели на грядках Фет, Есенин и другие, которых Вы разбираете по косточкам? Тот факт, что на грядке рос и цвел у Вас Фет, меня удивил, так как я к нему более, чем равнодушна, но начала думать, что чего-то в нем не дослышала, и что надо будет им заняться. Будет чудесно, если «из уст младенца» ко мне пришла истина! Как мне хочется узнать, что Вы о нем написали! Узнаю ли?

Где Вы были за это время, сколько этюдов сделано? (Об обещанном мне мечтаю, как о празднике). А я и писать не моту, такая у меня тоска по Москве.

Коротко и бледно сегодня пишу, – грипп меня разморил, а от гриппа и настроение кислое и кажется, что все-то нас в Москве забы­ли, посмотрели, какие мы, ну и хватит. Пожалуйста, опровергните!

Дорогая моя Светлана, только сегодня я пришли в нормальный вид и снова сажусь за письмо!

Сквозь грипп мучила мысль, что я обошла молчанием присланного Вами «Царя Салтана», так напомнившего мне детство. Я все рисунки Билибина знала буквально наизусть, потому что у меня были, вероятно, все сказки с его иллюстрациями, и я могу точно сказать даже, на какой странице какая. Это потому, что они связаны с коклюшем, когда меня держали в вазе, и я проводила время, срисовывая Билибина. Помню «Василису Прекрасную», вдохновившую меня на первую инсценировку и постановку «Василисы». Мне было восемь лет. Актеров, кроме меня, нашлось двое, две девочки, одна годом младше, другая на три года старше, очень высокая, и я ей дала роль царевича. Маленькая играла Бабу Ягу, а себя я, конечно, определила в Василисы. Весь спектакль должен был пройти в полной тайне от взрослых, которые были приглашены в последний момент, но не вмешивались ни в репетиции, ни в сооружение декораций. Это происходило летом, в имении теткиных друзей. Сама она должна была приехать из Петербурга накануне торжественного дня, и ей пришлось поручить письмом во что бы то ни стало привезти самую страшную маску, какую найдет, для Яги. Она раздобыла действительно страшную, один глаз с бельмом, нос крючком, из пасти торчат два клыка, и обрамлена эта физиономия рыжими космами. Я нашла, что маска очень похожа на рисунок Билибина, где эта Баба изображена в ступе, с помелом в руке, а руки у нее темно-коричневые от загара. Нужна была точность, поэтому, за неимением грима, я вымазала Олины руки йодом, только вот ступу сделать не сумела. Мы утащили у се отца свисток, в который ей надо было изо всех сил свистеть, для острастки. Русский лес (по Билибину) состоял главным образом из пальм и олеандров, которые садовник, посвященный в наши артистические секреты, привез ночью, прибавив к ним горы хвороста, опять же для шума, когда Баба Яга будет скакать через лес. Само собою разумеется, у нас были сарафанчики и настоящие лапти, в которых было очень трудно ходить. Самым «гвоздем» постановки я считала частокол вокруг избы, так как всё у того же Билибина Василиса стоит ночью перед избой и держит череп с светящимися глазами, а вокруг – частокол, утыканный черепами. Это было очень трудно, но помог тот же садовник, принесший по нашей просьбе, штук двенадцать шестов на подставках. На конце шеста, по моему указанию, он прибил дощечки и тогда уже оставались одни черепа, т. е., самое трудное, а времени было очень мало. Долго не задумываясь, я вырезала из белой толстой бумаги довольно странные шары с большими дырками на месте глаз. Снизу шары заканчивались острыми, как пилы, зубами, и зубы приклеивались к краю деревянной дощечки, на которой, за «черепом», должна была гореть свеча. Когда на «спектакле», в полной темноте ночи, появились эти странные белые шары с зубьями и со свечами, видными насквозь, непочтительная публика принялась хохотать, и, как ни странно, не угомонилась даже, когда Яга завыла в свисток и заскакала по хворосту. Царевич, в отцовском охотничьем костюме, который был ему невероятно велик, всё время делал вид, что крутит усы, намазанные жженой пробкой, и подбирал падавшие штаны, но в последнем акте, когда Баба Яга исчезла и пошла зажигать бенгальский огонь, мы с царевичем стояли, обнявшись, в густом дыму и верили в свою неотразимость.