Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра - [36]

Когда Лейнитцер услышал эти слова, он понял, что Вальдштейн возьмется за дело, каким бы подлым его ни считал, и что сейчас нужно только договориться о сумме, которая будет ему причитаться.

– Вы считаете, что шестьсот дукатов мало? – возразил он. – Ну, иногда приходится довольствоваться хотя бы хорошим началом. А чтобы дьявол не смущал вас, скажу, что операция находится под высоким покровительством небесных сфер. В эти два дня Марс, ваша звезда, правит в доме Большой Медведицы, и потому у вас не может быть неудачи!

– Так дело должно быть завершено в два дня? – осведомился Вальдштейн. – А кто этот человек?

– Обо всем этом позже, – остановил его Лейнитцер, чрезвычайно довольный успехом. – А теперь я пойду к патрону, который ожидает меня с вестями.

Он заходил еще и во второй, и в третий раз. Во время последней встречи он уже без обиняков посвятил Вальдштейна во все детали плана…

– Патрон, – сказал он, прежде чем проститься, – хочет сегодня вечером лично переговорить с вами. А это, доложу я вам, честь, которой он удостаивает не всякого. Когда начнет темнеть, погуляйте немного перед вашим домом. За вами приедут. Но не удивляйтесь, если при этом будут соблюдены некоторые церемонии. Патрон никому не показывает своего лица и равным образом не хочет, чтобы кто-нибудь узнал его место жительства. Это одна из особенностей его характера.

Незадолго до сумерек Вальдштейн вышел из дому и стал прогуливаться под окнами. За час до того он узнал от Иоганна Кеплера, что в ночь операции отнюдь не Марс, но Венера царит в доме Большой Медведицы. Это обстоятельство растревожило его и отчасти лишило уверенности, но от дела отказываться было уже поздно.

Когда он уже начал уставать от томительного ожидания, вниз по улочке проехала карета. Перед домом она остановилась. Кучер соскочил с облучка и открыл дверцу. Его шляпа была низко надвинута на лоб, отчего лица почти не было видно.

– Если господину угодно, – сказал он, – его ожидают. Молодой Вальдштейн вскочил в карету. Когда дверца захлопнулась, с заднего сиденья донесся голос:

– Я прошу у господина дозволения завязать ему глаза. Мне так приказано.

Карета тронулась.

Поездка выдалась долгой.

Не прошло и четверти часа, как Вальдштейн с удивлением заметил, что колеса больше не стучат по мостовым Праги, а мягко хлюпают по размокшей от дождя сельской дороге за городом. Человек, молча сидевший подле него, отворил переднее окошечко. Холодный осенний воздух, наполненный запахом сырой пашни, ворвался в карету. Из стоявшего рядом с дорогой леса доносились скрип стволов, шелест ветра в кронах и крики ночных птиц. Потом графу показалось, что они подъезжают к деревне или постоялому двору, так как вокруг кареты поднялся собачий лай и гомон детских голосов. Все-таки это была деревня – когда они оставили позади последний плетень, издали послышались постепенно стихающие звуки скрипки и дудочек.

– Это Власица, – пояснил его спутник и захлопнул окошко. – Мы только что проехали Власицу. Отсюда в Прагу возят голубику и грибы.

– Далеко нам еще ехать до патрона? – спросил Вальдштейн.

– До кого? – переспросил провожатый.

– До патрона, – повторил Вальдштейн. – Я-то думал, что он живет в городе.

– Надо проехать еще несколько миль, четыре или пять, – уточнил его спутник.

– Странно. Что-то я не могу понять всего этого, – подумал Вальдштейн вслух.

Затем надолго воцарилось молчание. Вальдштейн поплотнее закутался в плащ. Дождь все усерднее хлестал по крыше кареты, а из-под колес и лошадиных копыт летели каскады брызг. Через полчаса, прошедшие под неумолчный шум дождя, провожатый вновь обратился к Вальдштейну.

– Теперь мы в Гохауце, – сообщил он. – Здесь на заводике Шлика варят крепкое пиво, что славится по всему королевству. Господин проехал уже полдороги.

Вальдштейн не слушал его. Он подпер голову рукой и задремал.

Когда карета наконец остановилась, он пробудился и хотел открыть глаза, но ощутил полную слепоту. Это вернуло ему память. Не снимая повязки, он вылез из кареты. Дождя уже не было, и под ногами у него скрипел гравий. Чья-то рука взяла его за запястье.

– Пойдемте со мной, господин, – произнес голос, явно не принадлежавший спутнику Вальдштейна. – Вас давно ожидают.

Они пошли по гравийной дорожке. По-осеннему пахло поздними розами и опавшей листвой.

– Ступеньки! – предупредил голос.

Вальдштейн поднялся по лестнице и пошел по каменным плитам, куда направляла его невидимая рука – направо, налево, еще раз направо. Наконец вожатый отпустил его руку. Несмотря на повязку, он почувствовал, что попал в ярко освещенное помещение. Сзади прошептали: «Госпожа…» В следующее мгновение послышался сдержанный смех и звонкий голос произнес:

– Господину незачем выглядеть строгим, как сама Фемида. Снимите же наконец повязку с глаз и подойдите поближе, ибо вас здесь принимают с радостью и от чистого сердца.

Вальдштейн сдернул повязку. Комната, куда его привели, была освещена не так ярко, как ему показалось вначале. Ее озаряли только огонь в камине да две восковые свечи, стоявшие в серебряном подсвечнике на столе, накрытом на две персоны. У камина сидела дама в платье из темно-лилового бархата, уже не модном в те дни, но великолепно обрисовывающем все контуры ее тела. Ее волосы отливали красноватым блеском, кисти рук были узкими и нежными, фигурка – хрупкой. Но это было все, что смог усмотреть Вальдштейн, ибо лицо ее было закрыто маской.