Ночь Волка - [11]

Когда мне надоело пялиться на замшелые стены, я спустился к реке. Плавок, конечно, на мне не было, а солнце пригревало на славу; идти обратно в город и покупать плавки мне было лень, я стоял и расстраивался по этому поводу до тех пор, пока не вспомнил, что на мне трусы красного цвета…

– Как у тореадора, – спросил Шилов?

– Нет, как у пикадора, – ответил Марат.

– А какая между ними разница?

– Быка дразнит пикадор, а тореадор его убивает.

– Кого, пикадора?

– Нет быка, – Марат посмотрел на Шилова и добавил, – тореадор убивает быка, если, конечно, бык не убьет тореадора.

– Вопросов больше не имею, – сказал Шилов.

– Но у них, ни у кого нет красных трусов, – сказала Вероника, – я видела, они в штанах выступают.

– Не вмешивайся в мужской разговор, – строго произнес Шилов, – Марат знает, что говорит, у них красные трусы под штанами. Публике не видно, а бык чувствует.

…И стал раздеваться, пусть они думают, что на мне что-то среднее, между плавками и спортивными трусами, некий вариант супрематизма. На меня, конечно, никто и внимания не обратил, хотя мои красные трусы были видны даже из космоса и, наверное, американский спутник-шпион сразу же передал мое изображение куда следует, но на международной обстановке это никак не отразилось; еще одна дама бальзаковского возраста оценивающе смерила меня взглядом, но даже ее мои бледные телеса оставили равнодушной. Я полез в реку. Вода оказалась жутко холодной на ощупь и неприятно ржавой на вид. Но это ничего не значило, кто-то из местных потом объяснил мне, что в Волхве живут какие-то микроорганизмы, из-за которых он и выглядит так неопрятно, а на самом деле, она была чистой.

Потом я загорал до тех пор, пока на мне не высохли трусы. Потом пил пиво в открытом кафе под крепостной стеной, где неприятно шумела компания подвыпивших юнцов, потом долго гулял по городу, а вечером сел в поезд. Пусть извинят меня те, кто ждал рассказа о дорожном адюльтере, – в купе нас оказалось четверо мужчин. Билеты, простыни, чай в подстаканниках. Один из нас оказался человеком словоохотливым. Лишь только поезд тронулся, – он стал рассказывать о том, как он удачно продал мясо в Новгороде, о том, что сейчас едет в Москву, потому что обещал купить дочери игровой компьютер «Денди». Он был из фермеров, этот словоохотливый человек, – мужчина лет тридцати, высокий, полный, круглолицый и очень жизнерадостный. Энергия в нем била через край. Говорил он один: долго рассказывал о своем хозяйстве, о том, как он берет в колхозе телят на выкорм, потом сдает мясо в магазины, о том, как покупает лицензию на лов рыбы в реке, ставит сети, пойманную рыбу коптит и продает оптом: о том, как он выстроил двухэтажный дом, о том, как он любит свою жену и дочь, которой покупает буквально все, что она пожелает, и как не любят его деревенские жители. «Мне коровник два раза поджигали, – сообщил он, – в первый раз я успел телят спасти, а во второй – нет, – сгорели».

– За что же вас так не любят? – спросил кто-то из нас.

– За то, что я не пью, и работаю с утра до вечера, а они наоборот. Я встаю в четыре утра, а ложусь в девять, вместе с дочкой. У меня на сберкнижке сейчас сорок тысяч лежит.

– Ну, вы, всем то, об этом не рассказывайте, – посоветовал ему кто-то из нас.

– Но он только добродушно улыбнулся. Я не вспомню сейчас, как его звали, но мы, возможно, и не знакомились. Это был русский человек и, казалось бы, что в этом странного, отмечать, что он русский, находясь в Великом Новгороде; странным было то, что он говорил, как инородец, с сильным акцентом. Я не удержался и спросил его об этом.

– Так ведь я мусульманин, – просто ответил этот человек (давайте условно назовем его Петр).

– Как же вас угораздило, – спросил кто-то.

– В плену, что ли были, заставили? – спросил другой.

– Да не был я в плену, – ответил Петр, и рассказал нам следующую историю.

Рассказ Петра

В лад «раст» порой вводя прекрасный лад «ушшак»

Барбед пропел газель, она звучала так.

Низами.

Так что ты можешь идти без страха Ризы Христа иль чалмы Аллаха

… То есть одетый в любое платье Бог тебя примет в свое обьятье.

И. Бродский

Сам я детдомовский. После школы закончил торговое училище. Год после училища проработал в универсаме, потом мне забрили лоб, и я оказался в Армии. Служил в Узбекистане, под Ташкентом, после армии там же и остался, ехать-то мне было некуда. Устроился в продуктовый магазин младшим продавцом, снял комнату поблизости и почувствовал себя человеком.

– В каком смысле, – спросил его тот, кто спрашивал про плен.

– В прямом, общечеловеческом. У меня появилось свое жилье, пусть даже наемное, не койка в общежитии или казарме, а отдельная комната и зарплата, из которой я платил за комнату двадцать пять рублей, а зарплата у меня была сто двадцать рублей. Не густо по нынешним временам, да и тогда было не густо, к тому же я платил за комнату, хотя мог жить в общежитии. Но меня может понять только такой же детдомовец, как и я.

– Зарплата, – не стипендия, не пенсия, не пособие – не подачки от государства, а заработанные деньги.

– Я работал в бакалейном отделе: соль, мука, сахар, мыло, спички. После работы мы шли в чайхану, всем коллективом, кроме директора, разумеется. В магазине работали одни мужики, женщина была только одна – уборщица. Сидели в чайхане дотемна, потом по домам. Через год я влюбился. Она была моим постоянным покупателем, девушка по имени Гульниса. Она была из местных, узбечка. Я никогда ее не обвешивал, с самого начала, еще до того, как понял, что влюбился. Я пригласил ее в кино, она так на меня посмотрела, что у меня язык отнялся. Понимаете, у них это не принято, кино-мино, домино – это только после того, как посватаешься к девушке. Две недели после этого она была строга со мной, ни разу не улыбнулась. Жора, мой напарник, армянин, посоветовал спросить, может у нее жених есть. Я набрался духу и спросил: «У тебя есть суженый?». «Нет», – ответила она ледяным тоном. Я посоветовался с ребятами. И они вызвались быть сватами. Директор на своей машине ребят подвез даже, хорошо ко мне относился. Отец девушки сказал им: «Раз вы за него ручаетесь, то у меня возражений нет, но есть одно условие: мой зять должен быть мусульманином». Ребята вернулись расстроенными, я же наоборот повеселел, было бы хуже, если бы мне отказали по другой причине: безродный, мордой не вышел или беден. Но вопрос веры – это частное дело самого человека, он сам решает, что ему делать, класть поклоны или петь псалмы, или читать суры из Корана, или петь мантры. Мне понадобилось несколько дней, чтобы принять решение. Рассуждал я следующим образом: кто я такой, кто мои родители, какой они были веры. Ни на один из этих вопросов я не могу дать ответа. Моя мама могла быть украинкой? Могла, а папа – татарином? Вполне, или евреем; а то, что у меня наружность русская – это еще ничего не значит, могли же меня в Рязани зачать, или в Костроме, или здесь, в Новгороде, не зря же меня в конечном итоге сюда потянуло. Короче говоря, я решил принять Ислам. Ребята пробовали меня отговорить, говоря, мол, не стоит из-за девушки менять веру. Мало ли, что в жизни бывает, вдруг придется еще не раз жениться, что опять веру менять, но я был непреклонен. Пошел к мулле. Он заставил меня сказать «ля иллахи аллах», что по-арабски означает, – нет Бога, кроме Аллаха. Объявил меня мусульманином и отпустил на все четыре стороны, велев сделать обрезание…