Ночь в Кербе - [8]

— Все в порядке, Владимир? — спросил он своим доброжелательным, спокойным, мягким, таким… вкрадчивым голосом из-за двери.

— Абсолютно, — бодро ответствовал я, тараща глаза и стараясь придать голосу естественный тон.

За дверью наступила тишина. Я, безумно дыша широко раскрытым ртом, кое-как повернулся, сгруппировался и медленно встал. Широко расставив ноги и упершись руками в стену, постоял под душем. Выключил воду. Осторожно сошел на полотенце. Пощупал бок. Как ни странно, теперь ничего не болело. Боль ушла совершенно. Кроме того, я не смог нащупать ребра. При малейшем нажатии на него я чувствовал лишь пустоту. Это меня так пугало, что я боялся нажать еще сильнее. Может быть, подсознательно я опасался того, что не найду ребра вообще. Где же мне в таком случае следовало его искать?..

Не вытираясь, я натянул свои походные штаны военного камуфляжа, и вышел в комнату, оставляя мокрые следы на деревянном полу. Это оказалось неожиданно приятно. В комнате я вывесил все свои пять рубашек и три костюма на плечики, прицепив их к ручке окна, и, нарядившись в вельветовый пиджак, свои лучшие джинсы и кожаные туфли синего цвета — я воображал себя модным университетским профессором, приехавшим читать лекции деревенским простакам, — лег на матрац. В стекло тихонечко постучал дождь, посеревшее небо спустилось и прикрыло собой окно вместо жалюзи. Я твердо решил не спать, чтобы пережить несколько часов джет-лага и пойти в постель, когда ночь наступит в Кербе, а не по монреальскому времени. Конечно, я задремал…

Проснулся я оттого, что тихий женский голос звал меня.

— Ajudar ieu… T’estimi… — говорил он.

Я сел на матраце, заполошно вздохнул, как всегда делаю, когда сплю один и пытаюсь понять, сидит ли кто у края моей кровати. Пот тек по моему лицу ручьями.

— Pardon? — сказал я.

— Владимир… — тихо сказала за дверью одна из юных помощниц Жан-Поля, — если вы не спите… Мы собираемся в Фижак… это городок километрах в двадцати… на концерт.

— Уже иду, — сказал я.

Встал, выглянул в окно. Над долиной вдали показалось заходящее солнце. Внизу, у гаража, толпились помощники. Виноград зелеными ручьями струился по черепичной крыше к моему окну, я сорвал самый зеленый отросток — кажется, их называют усики — и задумчиво пожевал. Кислота взбодрила меня. Я разделся, наскоро обтерся полотенцем и еще раз переоделся в то же самое. По узкой скрипучей лестнице спустился на кухню, оттуда вышел на террасу. В углу валялся глиняный горшок с остатками еды, которые вываливались в компостную яму. На столе стояла пара банок с джемом, крошки хлеба собирали деревенские мухи. Узкая каменная лестница, прорисованная вдоль стены дома, — и вот я уже вышагиваю по гравию дороги к гаражу, и Жан-Поль приветственно машет мне, усаживаясь в автомобиль. Я уселся спереди — по умолчанию мое право на соседство с водителем приняли как оммаж, все вассалы сеньора Одо, — и мы помчались в наступающей темноте в Фижак. Указатель первой же деревушки, которая нам повстречалась, оказался на двух языках. Французский регионализм, подумал я. Во Франции всё — не Франция, и все, что не Франция, во Франции — Франция. Я предполагал, что речь идет о местном языке, а коль скоро мы находились в Лангедоке, речь шла о языке «окс». Но пребывание в гостях требует показной вежливости.

— Почему две таблички? — спросил я с деланым интересом туриста.

Жан-Поль глянул на меня с ироничной улыбкой, и я понял, что и он все понимает. Но куртуазность — игра, требующая соблюдения правил, которые в ее случае и есть приличия.

— Местный язык… почти вымерший… язык «ок»! — сказал Жан-Поль.

— Как интересно, — сказал я вежливо.

— Чепуха… Никому не нужно… Никто не знает уже… Скорее дань традициям, — сказал он.

Мы проехали деревню — мэрия, церковь, библиотека. Девочки негромко переговаривались между собой о том, как обустроить палатку для добровольцев — они жили в кампинге — Жан-Поль отдавал распоряжения в телефон, который то и дело тренькал, и тогда одна из помощниц подносила телефон к его уху. Стемнело, и в свете фар мелькала изгородь. Внезапно мы остановились. На дороге стоял дикий кабан. Мы полюбовались животным, после чего Жан-Поль дал короткий сигнал, и кабан не спеша — Месье Буржуа возвращается с прогулки домой — удалился в изгородь. Внезапно я понял.

— Скажите, а что по-окситански значит… — сказал я.

Жан-Поль вежливо поднял брови, глядя на меня. Я понял, что он не смог разобрать мой французский.

— А что значит на языке «ок»… — сказал я медленно.

— Это к Эльзе… следующему поколению… — сказал Жан-Поль, пожимая плечами. — Уроки окситанского в школе для детей… дань традициям… дурацкая мода… мертвый язык… — сказал он, пропуская встречную машину.

Я понял, что его привычка — обозначать мысли пунктиром. Мне это нравилось, потому что не требовало следить за долгим развитием фразы, что так обессиливало в общении с другими французами. Начало их фраз я понимал к концу, и дело было не в языке, который я худо-бедно выучил. Сама мысль француза — долгий маневр в фехтовании, который до того завораживает вас, что вы и не замечаете, как он заканчивается точным уколом в ваше сердце. Окситанский язык, как вежливо объяснила Эльза, намного проще и конкретнее. По крайней мере, так она поняла из этих уроков — час в неделю, — которые им дают в рамках сохранения традиций региона. Я переспросил о значении слов, которые мне померещились. Мне казалось, что они ничего не значат и что это не больше, чем абракадабра, плод галлюцинации. Девочка, глядя на меня равнодушно и вежливо, подумала чуть, постучала пальцами по телефону — видимо, советовалась с одноклассниками — и дала ответ.