Ночь умирает с рассветом - [99]

Теплое, ласковое облако обхватило Василия, словно приподняло над землей, понесло... Он не чуял, как дошел до крыльца...

— Господь вездесущий, всемилостивый... — шептал он. — Водишь меня, грешного, по земле за руку, оберегаешь... Вон, какое добро сотворил, господи, злобу вражью отвел от меня... Да святится имя твое во веки веков. — Он открыл дверь к Антониде, которая лежала с ребенком в постели, громко крикнул с порога: — Слухай, жена! Ревкомовцы школу построят, не смей туда учительшей. Школа будет готовая, а учить — некому! Попляшут... Кланяться придут, просить станут — не ходи, запрещаю. А то — гляди у меня.

Василий погрозил Антониде кулаком.

Вот уже пять месяцев Иннокентий Честных работает в новой должности — губком партии послал его в прокуратуру — следователем по особо важным делам. Сколько ни отказывался, не помогло. «Ничего, сказали, овладеешь. Все мы такие, каждому нелегко. Когда-нибудь, может, и на курсы пошлем, заправским прокурором станешь. А пока — работай, мы тебе доверяем».

— Куда мне... — упирался Честных. — У меня грамотешки не хватит.

— Ничего, грамота — дело наживное. Книжки читай, иногда хорошие попадаются.

Написали направление, приложили лиловую печать.

— Ответственное дело поручаем: борьбу с врагами революции. Будь честным и стойким. Там нужен верный глаз, чистая совесть. А тебе этого не занимать... Ежели в чем засомневаешься — приходи, вместе разберемся, с кондачка не решай, ошибиться тебе нельзя.

Работа захватила его, увлекла. Домой иногда и ночевать не приходил, все некогда. Среди многих людей, которые прошли через его кабинет, Иннокентия Честных особенно заинтересовали архиерей и унгерновский капитан. Было ясно, что оба они — матерые враги, прибыли для организации кулацкого мятежа, для свержения новой власти. Иннокентию удалось неопровержимо доказать их связь с российской контрреволюцией, с иностранной разведкой. Но они ничего не признавали, путали, сбивали с верного пути. Часовщик на первых допросах тоже запирался, а потом, видно, понял, что это бесполезно... Честных узнал, что он скупал для архиерея золото: при аресте нашли около двух фунтов золотого песку.

— У кого купили? — спросил Честных.

— Не знаю... — слезливо ответил часовщик. — Фамилию не спрашивал... Отпустите, ни в чем не виноват. Если нельзя покупать, больше не стану. У меня семья, малые дети...

— Ну, а какой он был с виду? Старый, молодой, бедный, богатый, черный, белый?

— Что вы в самом деле?.. Длинный такой... Сухопарый, глаза серые, навыкат, будто вылезти хотят... Лет, видно, за сорок. Все господа бога поминал...

— Господа поминал? — Честных насторожился. — Так, так... Он городской или приезжий?

— Не знаю. Похоже, что из деревни. Отпустите меня, гражданин начальник...

— Ладно, — сказал Честных. — Я вас отпускаю, надо будет — вызовем.

Часовщик быстро захлопнул дверь, бегом бросился по коридору.

Честных закрыл глаза, попытался представить себе человека, который принес часовщику столько золота. Получилось что-то несерьезное: привиделся Василий Коротких. «Заработался я, устал... — подумал Честных. — Вот всякая чушь и лезет в голову. Надо пройтись, подышать свежим воздухом». Он запер кабинет, пошел к берегу Селенги, побродил там по глубокому снегу.

День был ясный, на небе — ни облачка, Селенга лежала широкая, белая, кое-где ветер смел с нее снег, там блестели синие полосы льда. По накатанной снежной дороге через реку медленно ползли друг за другом санные подводы — крестьяне везли на рынок продукты: мясо, укутанные теплыми дохами кули картошки, угловатые мешки мороженого молока. Бабы тащили в ведрах, в корзинах пахучую оранжевую облепиху — горожанам на кисели. Какой-то старик с мешком на спине путался в длинном тулупе, едва передвигал нескладные подшитые валенки — нес на рынок кедровые орехи — сибирское лакомство. Мимо Честных прошла пожилая бурятка с трубкой. Через плечо у нее болталась связка детских унтиков — здорово умеют буряты шить из овечьих шкур легкую, жаркую обувь. Молодой парень в меховом дэгэле провез гору березовых туесков с плотными крышками — наливай хоть холодное, хоть горячее — не вытечет. В туеске даже суп, говорят, можно сварить: будто наливают воду, кладут мяса, дикого лука — мангира, солят. Опускают туда чистые, раскаленные в костре камни, плотно закрывают крышку. На огонь ставить не надо: такой получается суп — объеденье...

Своим чередом текла привычная жизнь.

Лукерья сидела с Петром, ее лошадь лениво брела сзади: Петр привязал за телегу. Он что-то рассказывал, Лукерья слушала и половины не понимала: точно во сне. А Петр говорил и говорил... Лукерья время от времени будто пробуждалась, но вскоре опять задумывалась. Выходило, что Антонида знала про оружие. Ежели так, нельзя ей учительницей... Вспомнилось, как они вместе мечтали о хорошей жизни, какие складные слова говорила Антонида. Куда все подевалось, опутал ее Василий. Лукерья погнала от себя черные мысли: «Не пойдет она на предательство. Не такая она».

Лукерья обернулась. Сзади шла лошадь, кивала большой головой, будто соглашалась: не такая, не такая...

«Знала она про оружие, — снова подумала Лукерья. — Не могла не знать: муж ведь ей Коротких. Отца в тюрьму посадила. И про повешенных знает. С Василием они заодно...»