Ночь умирает с рассветом - [78]

— Не Лушка ли? — обрадовался Лука.

Василий отрешенно поглядел на него, проговорил со смирением:

— Ликом находит на погубительницу Иоанна Крестителя.

Он клял себя в душе: дернул нечистый вспоминать при этих о повешенной.

Лука открыл рот, хотел выругаться, но только плюнул. Встал, надел полушубок, нахлобучил шапку, сказал со злобой:

— Пойдем, Нефед. Видать, затмение на него нашло.

В дверях повернулся, спросил:

— Тебя, паря, часом никто пыльным мешком по голове не стукнул?

Василий кротко ответил:

— Добрым людям я завсегда рад. Не обегайте дома моего, навещайте бобыля одинокого.

Лука хлопнул дверью. Ушли, даже калитку за собой не затворили. Василий тихонько рассмеялся.

У отца Амвросия целый день был гость — приехал утром на телеге, распряг коня, пил чай, они с Амвросием горячо разговаривали. Антонида не слушала, шила в кухне рубашечки для маленького. Потом гость прилег отдохнуть перед дорогой, Амвросий ушел по хозяйству.

Антонида убирала со стола, разглядывала приезжего, который молча лежал на диване с открытыми глазами.

— Почему не спите? — спросила она. — Я мешаю?

— Не могу уснуть. И ночи напролет не сплю.

— Плохо, — посочувствовала Антонида. — Болеете?

— Не то, чтоб болею, а спать не могу. Страшно, ежели усну. Всякие ужасы лезут. — Он содрогнулся. — Расстрелянные. Повешенные раскачиваются на ветру...

Антонида присела к столу. Мужчина на диване закрыл руками глаза. Ему было лет пятьдесят, щеки худые, заросли бурой щетиной. Не духовного звания, и не крестьянин. Пальцы тонкие, беспокойные...

— Фельдшер я, — словно отвечая на ее вопрос, сказал гость. — На войне тоже фельдшером был. Из Троицкосавска, вашего батюшку давно знаю, когда он молоденьким попиком приехал. Вы не обижаетесь, что я его так?

— Нет, что вы...

— Хороший у вас отец, честный. Ему бы землю пахать, а не «господи помилуй» с амвона... Он и сам понял, надумал кончать с церковью. Правильно, найдет себе место в жизни. Голова умнеющая... — Он сел на диване. — Принесите стакан холодной воды. Не затруднительно?

— Сейчас. — Антонида пошла на кухню.

Этот человек ей нравился и как-то тревожил. Вообще, она в последнее время стала беспокойная, раздражительная...

— Как вас зовут? — спросила она, подавая воду.

— Машков. Иван Николаевич Машков. — Он выпил воду, поставил стакан на стол. — Иногда кажется, что схожу с ума. И потом головные боли. А по ночам стоны, крики...

— Вы много пережили?

— Насмотрелся. Навидался ужасов. Я прилягу. — Он лег, заговорил сухим голосом. — Не люблю вспоминать, а молчать тяжело.

Антонида присела на стул, положила на колени руки.

— В Троицкосавске, в конце девятнадцатого года, были семеновцы, — продолжал Машков. — Захватили пленных, всех в Красные казармы. Каждый день расстрелы, напротив храма виселица. Подует ветер, там ветры с песком, повешенные качаются... Меня водили на казни, подписать бумагу, что всех прикончили — законность соблюдали, проклятые...

Он снова попросил воды, выпил половину стакана.

— Сволочи, простите за грубое слово. Особенно был там такой Соломаха, сотник. И еще были двое... — Он поднялся, допил воду. — Спиридон Никитин и тихая такая гадина, все господа бога поминал... Глаза будто гнилое болото... Фамилию позабыл. Повстречать бы мне этих тварей.

Антонида побледнела, сцепила пальцы, спросила чуть слышно:

— Как вы сказали?

— Спиридон Никитин одного звали, а второго — забыл, говорю, но узнаю сразу же: тихонький, все божьи слова наперед у него, ими палачество свое прикрывал. Гады! Удрали из Троицкосавска перед самым разгромом семеновцев. Не слышали таких, часом?

Антонида с трудом поднялась, ноги у нее обмякли, перед глазами все плыло, покачивалось.

— Я сейчас... Тоже попить.

Она долго стояла на кухне, прислонившись к двери. Зачерпнула ковшом воды, чтобы напиться, но только облилась, руки тряслись. Села на табуретку: «Надо выспросить. — Она словно собрала себя в комок. — Все узнать... Все, все выведать...»

— Не слышали таких, часом? — снова спросил Машков, когда Антонида вернулась.

— Откуда мне слышать? — Она села на свое место. — Что они там творили?

— Никитин в открытую, не таясь, а второй тихой сапой... но все по своей воле... Вспоминать жутко. Видывал я его после кровавых дел: сидит за столом, чаек из блюдечка прихлебывает. Как-то ночью меня вызвали, этот богоугодный должен был повесить шесть человек, девушка среди них молоденькая. Партизаны они были. Так вот тихий-то этот и говорит мне: «Я, говорит, баб вешать завсегда пугаюсь. Муторно мне». Вот гадина, а? Я думал, помру от разрыва сердца, когда он их... Белые торопились, сразу ушли, и он с ними. Я веревки на виселице обрезал, стал отваживаться... Но оказалось поздно. Хотел уйти, а девушка и шевельнулась. Боже мой, живая! У меня камфора была, я ей укол, искусственное дыхание, — все, что помнил, что знал... Ни сердца у нее не слышу, ни пульса. Потом, знаете, громко так: тук-тук-тук. Не сообразил, что это не ее, а мое сердце стучит. Поднял девушку, на руках отнес к себе домой. Ночь, темно, слякоть... Принес и, знаете, выходил. Толковая девушка, я ее после на курсы устроил. Она меня за отца считает.

— И сейчас жива? — Антонида облизнула пересохшие губы.