Ночь умирает с рассветом - [70]

Не мало оказалось в селе оружия — нашлись винтовки, наганы, клинки, у Нефеда даже сыскали целехонький «максим» с пулеметными лентами. Когда ревкомовцы вытащили пулемет из подполья, Нефед нисколько не растерялся, рассказал, что нашел его в лесу — ездил за дровишками и наткнулся: стоит под елочкой. «Не пропадать же добру, привез домой, пущай валяется в подполье».

— Не бреши, Нефед, — грубо оборвала лавочника Лукерья. — Не проведешь, не дураки. Супротив родины готовил вооружение.

— Чегой-то? — переспросил Нефед. — Супротив кого, говоришь?

Филипп Ведеркин поглядел на Нефеда, поскреб в своей цыганской бороде, махнул рукой.

— Брось, Лушка, то-есть Лукерья Егоровна, время с ним тратить. Он и не ведает, что такое родина. И его тятька не знал...

Часть оружия оставили для дружины самообороны, остальное на трех подводах отправили под охраной в город.

Потом провели сбор продразверстки. Кулаки и кое-кто из средненьких, которые покрепче, подняли шум: ничего, мол, сдавать не станем и силой не отдадим. Андрей Сидоров разорвал на себе рубаху, кричал, что было мочи, что продразверстка давно отменена, грозился найти управу на беззаконие. Разве такому добром что втолкуешь? Запарил кутерьму на все село. Ревкомовцы с оружием ходили по избам, по амбарам, по сараям, раскапывали глубокие ямы с зерном. Мальчишки проведали лесные полянки, где зимовал кулацкий скот. Коров и овец из лесу пригнали в село. Ну и было тут! Коровы мычат, овцы блеют, бабы воют, как по покойнику, ребятишки визжат, разъяренные мужики размахивают кольями, топорами, в господа бога клянут большевиков... Даже петухи и куры будто посходили с ума. Рев и гам, хоть беги, куда глаза глядят, а то оглохнешь.

Ревкомовцы на подводах поехали к Луке. Он встретил их еще за воротами.

— Дорогие гостеньки... — Лука распахнул калитку перед Калашниковым и Ведеркиным. — Проходите. Я хоша и одинокий, а горячий самовар завсегда на столе. Чайку по стаканчику пропустим, копченой рыбкой занюхаем.

— Самогонку гонишь? — сразу взъелся на Луку Ведеркин, привязывая на улице коней и проходя во двор. — Из хлеба? Подрыв государству творишь, гидра?

— Что ты, что ты... — замахал руками Лука. — Да я разве... Да я никогда. Какая самогонка? И в помине нету, вот тебе святой крест. Разве что к большому празднику чугунок накапает. Так ведь из картошки, из гнилой бульбы. Ей-богу... Свиньи не жрут, я ее на винцо. Сам-то не пью, для угощенья содержу.

— Ну нечего языком трепать, — оборвал Луку Калашников. — Пошто не сдаешь продразверстку?

— А нешто один я? — нахально спросил Лука. — Никто не сдает и не станет сдавать. Нету у меня хлеба, все ваша власть давно выгребла. Ничего у меня боле нету — ни зерна, ни мяса, ничего. Вы всю скотину со двора посводили. Голый я, босый, голодный. — Голос у него накалился, задрожал. — Отощал, в гроб краше кладут.

— Отдай по добру, сколько велено, — твердо приказал Ведеркин. — Притаил хлеб, в землю припрятал?

— А ты сыщи.

— А и сыщем, — рассердился Калашников. — Тогда не скули, все отберем, до зернышка. Пущай беднота твоим зерном засевает.

— А ты сыщи! — задорно повторил Лука.

— А и сыщем! Погоди, только за Лукерьей сбегаю.

— Эва, напугал... — озадаченно проговорил Лука. — Сказано: нету хлеба, и все. Кого хошь зови.

Лукерья пришла вместе с Фросей. Лука еще больше встревожился.

— Лукерья Егоровна, — заскулил он жалостным голосом. — Ефросиньюшка... Упасите от разбоя. Скажите своим бесценным товарищам, нету, мол, у меня хлеба. Ты, Фрося, все у меня знаешь, как своя в доме жила́. Из сметок себе хлеб пеку, пополам с половой. Мыши из амбара ушли, жрать им нечего...

Ведеркин и Калашников отворили ворота, завели с улицы лошадей с телегами, взялись за лопаты.

— Показывай, Фрося, где копать, — по-мужски приказала Лукерья.

— А чего показывать? — закричал Лука. — Нету ничего. Фрося у меня как своя жила́, быдто сродственница, от единого корня... Чего она укажет, когда убогий я, в скудности. Перенищал вовсе. Детки погибли, царство им небесное. Баба тоже отошла, один я, как перст.

— В огороде надо копать, — Фрося не глядела на Луку. — За баней. Четыре шага от задней стены. Полная яма хлеба. Пошли, укажу...

Лука повалился среди двора, подполз к Ведеркину, Калашникову, к Лукерье. Обхватил Семена за ноги, прижался щекой к его сапогам.

— Не губите, родимые... Пощадите. Разорение, — залепетал он несвязно. — Все прахом идет... Бобыль я, нищета... Убогость.

Семен силком освободил ноги, Ведеркин гадливо сплюнул. Фрося жестко сказала:

— А после укажу, где копченая рыба. У него где ни копни, там и склад. И свиное сало в бочках схоронено, и кедровые орехи, а на чердаке даже собольи шкурки в сохранном месте.

Лука побелел, вскочил с земли, кинулся с кулаками на Ефросинью, едва оттащили. Будто лишился рассудка, слова выскакивали изо рта вместе со слюной:

— Тварь красная. Большевичка... Не позабуду, после кровавыми слезами умоешься...

Но вот что-то осенило его, он стих, горячо зашептал:

— Веревку на шею, один мне конец. Лучше на суку болтаться, чем с голоду в мучениях подыхать. Порешу себя с разорения. Трудом, горбом хлебушек добывал, кровавыми мозолями, а вы — отымать... Честь должны мне выказывать, а не разбойничать... Всей голытьбе я кормилец, вот кто... Пошто с одного семь шкур дерете? Пошто других самостоятельных хозяев по миру не пущаете?