Ночь умирает с рассветом - [65]

Петр о чем-то раздумывал.

— Ну, прощай, Петя. — Она отвернулась. — Пущай бог тебя сохранит. Ты чьих будешь-то?

— Поломошин по фамилии... Слушай-ка, Фрося, — с трудом заговорил Петр. — Вишь, какое дело... Не знаю, как обсказать. Одним словом не по дороге мне с ними, с белыми. Не стану вертаться.

— Ты чего, Петя? — испугалась Фрося. — Как же так?

— А так и есть, — сердито ответил Петр. — Не хочу класть голову за ихнее сучье дело. Чего я буду воевать за буржуйскую власть? Силком на коня посадили, угнали в Монголию, а теперь в своих заставляют стрелять. Не вернусь, и все.

— Петя... — Выдохнула Фрося. — Поскачем в Красноярово, в Ногон Майлу, поднимем мужиков.

Петр взял Фросиного коня за повод.

— Фрося, — сказал он, — кажись, на верную дорогу поворачиваю. Казаков обшелушим, как кедровую шишку. Я всю силу ихнюю знаю. Ежели вдруг ударим, не устоят.

Он вскочил на коня.

Пригнувшись к гривам, Фрося и Петр наметом помчались по дороге к Красноярову.

В сарае, где сидели арестованные, было темно и холодно. Мужики привалились друг к другу, к ним прижалась озябшая Катька, нудно заскулила...

— Ись... пить... дай...

— Заткнись, дура, — не выдержал Семен Калашников. — Без тебя тошно.

— Так вот... — зашептал Егор Васин. — Добра от казаков ждать нечего. Пощады нам не будет.

— Откуда они взялись, гады? — тяжело вздохнул Иван Подкорытов, калека на одной ноге. Вторую он оставил на германском фронте.

— С того свету явились, — тоскливо пошутил отец Семена Калашникова, который тоже был в сарае.

— Верно что... Мы их похоронили, а они снова.

— Тятя, — зашептал Петька, — удерем! Двери сломаем, и ходу. Пущай стреляют. Может, кто живой останется.

— Ошалел. Всех перебьют.

— Сложа руки сидеть не станем, — сурово проговорил Иван Подкорытов. — Подкоп надо.

— Мерзлую землю пальцами не поскребешь.

— Я нашарил в стене гнилое бревно. — Егор придвинулся ближе. — Все чохом поднавалимся и выдавим. А там — огородами, в лес.

— Давай, — оживились мужики. — Чего раздумывать, может, от верной смерти уйдем.

— Только бы из сарая выбраться!

— Жить-то как охота! — с силой сказал Егор. — Мы настоящей жизни еще и не видели, у нас хорошее только зачинается.

Подкорытов удивленно спросил:

— Не пойму, как они сразу всех нас зацапали. Уж не по доносу ли?

— А вот живые останемся, все проведаем, — ответил Егор. — Я предателя не помилую, своими руками задушу.

Петька утер шапкой вдруг вспотевшее лицо.

— А дура-то как попала?

— Ее родной тятенька втолкнул. Задумал избавиться. — Егор мрачно добавил: — Видно, и мы здесь не без его усердия.

Катька подползла в темноте к двери, застучала кулаками, заплакала:

— Ись... пить... дай!

Мужики нащупали в стене бревно, навалились плечами. Бревно чуть подалось. Но тут открылась дверь, казак со двора крикнул:

— Егора Васина к ихнему благородию! Пошевеливайся там! Живо!

Егора увели.

Без него раскачали бревно, спустили на землю: надо было всем скоренько уходить из сарая на желанную волю, но мужики не захотели покинуть в беде Егора.

Казаки приволокли его чуть живого едва не под самое утро, бросили возле порога. В сарай заскочили шестеро пьяных с винтовками, Лука тускло светил лампой.

Никто в темноте не заметил, как Семен Калашников выбрался в проем, сполз за стеной на землю.

Арестованных окружили, выгнали во двор. Егор с трудом поднял голову, разглядел, что с одного боку его поддерживает Петька, вырвался.

— Уйди!.. Предатель!

— Ты чего, тятя? — испуганно спросил Петька.

Егор освободил вторую руку, ударил Петьку по лицу.

— Паря... — Иван Подкорытов подхватил Егора, который совсем потерял силу в теле, стал оседать. — На смерть идем, а ты сына...

— Не сын он мне, — твердо и громко произнес Егор. — Отрекаюсь. Будь ты проклят, Иуда окаянный!

Все обступили Егора, даже казаки притихли.

— Не гоже так, паря... На краю-то могилы, — с осуждением сказал Лука.

— Молчи, шкура, наущатель! Не моя в нем поганая кровь! Всех предал! За самогонку продал кулакам-кровососам! Святое дело, революцию пропил! Из-за него, проклятого, погибаем! Офицер на допросе похвалился, что он выдал. Отвечай, гадина! — Егор повернулся к Петьке, — было это?

— Я не знаю, тятя... Пьяный был. — Петька упал на колени. — Прости, тятя. Простите меня, товарищи сродные...

Здоровенный казачина, который стоял возле Егора, схватил Петьку за шиворот, оттащил в сторону.

— Отойди, паскуда! — Он брезгливо вытер руки о штаны. — Стань вон там, возле девки! Облыга, первый к стенке пойдешь.

Казаки хватились Семена Калашникова. Снова все завертелось, засвистели нагайки, поднялся шум, крик, матерщина, послышались стоны избиваемых.

Казаки дотолковались между собой не говорить начальству о побеге арестованного.

— Быдто мы при побеге его... — сказал детина, который недавно оттаскивал Петьку. — Бывает же... И вы помалкивайте, а то хуже будет, — пригрозил он ревкомовцам. — Наш сотник вконец озлится, всю деревню перепорет — и старых, и малых, все избы спалит. Он в сердцах лютый...

Арестованных повели к реке.

Темнота уже не была густой, приближался рассвет. Тучи укрыли луну, село лежало притихшее, черные избы будто насторожились. Обреченным верилось, что сельчане не могут спать в эту ночь, поди из всех окон, сквозь неплотно прикрытые ставни, глядят родные, участливые глаза... Чудилось, что избы словно сдвинулись ближе, прижались друг к другу, с великой печалью провожают мужиков в скорбный, последний путь.