Ночь умирает с рассветом - [63]

Лукерья побелела, кровь отлила от лица, руки бессильно упали на стол. В глазах заметался, забился ужас и как-то вдруг замер... Непослушными, сухими губами Луша проговорила, будто откуда-то издалека:

— Я знаю... Тятя сказывал. Все слезы выплакала... Что делать-то, не поправишь, одна буду сына растить... Ты иди домой, поздно... Иди, Фрося, иди скорей. Я посижу, надо мне побыть в одиночестве... Вон полушубок, иди... Я с сынком. С Егорушкой. Иди, слышишь?

Лицо у нее было неподвижное, какое-то старческое.

Фрося испуганно посмотрела на Лукерью, торопливо оделась, скоро за нею хлопнула калитка. Луша упала возле стола, долго билась в припадке, кусала себе руки, кричала. Слез у нее не было. Глаза жгло изнутри что-то нестерпимо горячее, сухое. Утром она увидела у себя широкую прядь седых волос.

Когда Фрося пришла домой, Луки еще не было, Петькина шуба валялась посередь избы. Фрося нашарила на печурке коробок спичек, в тоске ушла в зимовейку. В тот вечер она долго не могла уснуть, все думала о Лушиной судьбе, забылась лишь перед самым рассветом. Спала неспокойно, чудились какие-то страхи, слышалась винтовочная стрельба... Фрося силилась открыть глаза и не смогла. Приснилось, будто Петька вкатил в избу большую пушку и выпалил в Кузьмича. Потом стало казаться, что по селу скачут взбесившиеся кони, люди шарахаются от них и кричат... Фрося и верно проснулась от шума, от грубых мужских голосов во дворе. Вскочила с постели, подбежала к окну, глянула в незамерзшую за ночь проталинку на стекле.

Было совсем светло, красное туманное солнце медленно катилось по вершинам гор за деревней, в воздухе покачивалась мутная пелена, как это бывает по утрам, в начале весны. С крыши свешивались толстые длинные сосули, красноватые от солнечных лучей. Днем с них побежит веселая, звонкая капель, а пока они суровые, будто собираются висеть долго, до самого жаркого лета.

Во дворе толкались чужие мужики, охапками тащили сено верховым, оседланным коням. Дверь в избу отворилась, на крыльцо вышел не старый мужчина в ремнях, с наганом. Фрося обмерла: на нем тускло поблескивали погоны... Лука почтительно мялся чуть поодаль.

«Белые!» — вздрогнула Фрося. В груди у нее что-то треснуло, словно надломилось. «Белые... Да что же это такое, неужто Лука привел? Не мерещилось мне, белые ночью стреляли... Бой был, а я не чухала...»

Все в ней зашлось, словно занемело... Фрося никогда не была решительной, смелой. Когда трудно, она только и знала, что вздыхать да плакать, иногда еще робко крестились. А здесь сразу встряхнулась, словно в нее вдруг вселился кто-то сильный до отчаянности, с холодным умом, с твердым сердцем. «Надо все разузнать, — сказала она себе. — Разузнать и... нечего так сидеть да ахать».

Быстро оделась, покрылись платком и вышла во двор, спокойно прошла меж ухмыляющимися казаками, под их сальными взглядами, под грязными шутками. Остановилась у крыльца, поклонилась офицеру, хозяину.

— Проспала маленько, — виновато сказала Фрося. — Не знала, что полон двор гостей.

— Сильна дрыхнуть, — неприветливо промолвил Лука. — Ставь самовар, надо покормить ихнее благородие, с устатку они.

Офицер мельком взглянул на Фросю и отвернулся.

— Работницей мне доводится, — пояснил Лука. — По найму, значит. Дрыхнуть сильна...

Офицер не ответил.

В избе Фрося занялась самоваром, растопила печку, набила полную сковороду яиц, принесла из завозни розоватого свиного сала, копченой рыбы, нарезала луку, нашелушила чесноку. А сама прислушалась к немногословному разговору за перегородкой, где сидели офицер и хозяин.

— Арестованных привести и запереть в сарай, — сухо приказал вошедшему казаку офицер. Казак щелкнул каблуками и вышел. Офицер спросил Луку: — Сколько живых захватили?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — торопливо ответил Лука. — Сказывают девять, что ли... Троих, видать, сгоряча прикокнули. — Он помялся, добавил просительно: — Пошто ко мне-то их?.. Может, к кому другому определите?

Офицер не то закашлялся, не то засмеялся:

— Не тревожься, долго не загостятся. У меня суд скорый.

Фрося до крови закусила губу.

Самовар подал денщик, непроспавшийся, нескладный молодой парень. Офицер сердито отослал его обратно:

— Пусть принесет девка. Есть там какая-то... — Помолчал и сказал Луке: — Все, понимаешь, в седле, в походах, в боях... Истосковался по женскому вниманию. Уюта хочу. Пусть девка потопчется вокруг стола. Только, чтобы хлевом от нее не воняло.

Фрося поправила волосы, одернула платье, внесла самовар, подала угощение, потихоньку разглядела офицера. На вид ему было лет тридцать пять, лицо доброе, усталое, глаза вроде подслеповатые. Пока Фрося уставляла на столе, офицер не сказал ей ни одного слова. «Видать, не злой, — удивилась про себя Фрося. — Смирный какой-то... И на казака не похож — те чубатые, без нужды людей убивают. А этот на учителя похож, есть такой в Воскресенском».

Смелый и решительный, кто было вселился в нее, словно потихоньку выбрался из Фросиного сердца, она позабыла, что хотела помочь ревкомовцам. Повернулась, чтобы уйти, но офицер остановил:

— Погоди. Встань вон там, у двери. Вот так. Песни знаешь? Пой, пока буду есть. Жалобные пой, про любовь. Чтобы душа замирала.