Ночь умирает с рассветом - [23]

Антонида каждый день прибегала к Луше, рассказывала все, что узнавала дома о боях с белыми, приносила хорошие книжки про советскую власть, читала Луше, как надо бороться с гидрой мировой контрреволюции, собиралась убежать к партизанам.

— Луша, милая, давай подговорим девчат, мы же взрослые, — горячо шептала Антонида. — Добудем оружие, станем помогать большевикам. В городе все гимназисты ушли на фронт.

— За красных? — спрашивала Луша.

— Не все. Богатые за белых. А мы будем за красных.

— Тебе тятька не дозволит.

— Я никого не буду спрашиваться, меня никто не посмеет задержать. — Антонида гордо тряхнула головой. — «Весь мир насилья мы разрушим...» В городе сказали — нам надо организоваться. У нас в гимназии кружки были. Интересно. Шум, крик, речи... Эсеры приходили, меньшевики. Даже красный комиссар был, с револьвером. Рассказывал про революцию, он был в Петрограде, когда царя свергали. Вот говорил! Все слушали, как завороженные. На другой день три наших девушки ушли в партизанский отряд... — Антонида тихонько смахнула слезу: — Люся, со мной вместе училась, погибла в бою. Ее похоронили как солдата, в братской могиле. Прекрасная смерть.

— Смерть, она всегда смерть, — тихо проговорила Луша. — Молодым жить надо...

Когда в плошке выгорал жир, девушки прижимались друг к дружке и долго шептались в темноте. Луша с замиранием сердца, с тоской и тревогой говорила о своих мужиках, которые снова подались на фронт, в Красную Армию.

— Ничего, ничего, — торопливо шептала в ответ Антонида. — Они за правое дело, за весь народ... Живые придут, здоровые, все вместе станем строить новую жизнь.

Горячие слова Антониды растревожили Лукерью. Она читала книжки, старалась понять то святое дело, за которое с оружием в руках бьются ее родной Димка, отец и братья. В избе Васиных по вечерам стала собираться молодежь, все больше девушки — парни сражались на многих фронтах. Антонида обучала их грамоте, рассказывала о жизни, которая наступит, когда наши разгромят всех врагов.

— Везде будет власть рабочих и крестьян, всего трудового народа, — говорила Антонида, поправляя коптивший жирник. Девушки не мигая смотрели ей в рот. — Никаких царей, никаких буржуев. Всего у нас станет вдосталь — хлеба, одежды... Кем захочешь, тем и станешь...

— Здорово... — мечтательно проговорила Луша. — Смотря что в тебе сокрыто — хочешь в лекари или там в землемеры...

— А вы кем хотите? — робко спросила рыжеватая рябая Фрося, работница Луки.

— Я? — глаза у Антониды вспыхнули, щеки залились румянцем. — Я буду учить детей.

— Новую школу построим, — тихо произнесла Фрося. — На берегу озера. Светлую, большую. Все строить школу поможем. А комсомол будет у нас, еще дружнее станем.

Ни Антонида, ни кто другой в деревне не знали, что надо для того, чтобы создать комсомольскую ячейку. Верхнеудинск был освобожден от белых, порешили, что Антонида съездит в город, все проведает, расспросит.

Вечером, когда девчата расходились по домам, Луша задержала в темных сенях Антониду, кинулась ей на шею, проговорила сквозь счастливые слезы, что собирается стать матерью

— Сыночек будет, — шептала она, закрывая в темноте лицо руками. — Мамой называть меня станет.

Антонида вырвалась, молча оттолкнула Лушу, поспешно убежала домой.

Отец заметил, что дочь взволнована.

— Ты чего, поповна?

— Перестаньте, не умно, — огрызнулась Антонида. Она ненавидела слово «поповна», не терпела и презирала все, что касалось религии, поповской службы отца.

— Через два дня уезжаю в город, — сдерживая себя, спокойно проговорила Антонида. — Разузнать все о комсомоле.

Отец Амвросий вскипел.

— Поповна! — закричал он, снова растравляя ее этим словом. — Подожми хвост! Не наше с тобой дело лезть в политику. Ты с этим комсомолом, с безбожными книжками лишишь меня сана!

— Я все равно поеду.

— Замолчи, дура! — заревел поп. — Не погляжу, что девка, отхожу ремнем по голой заднице.

— Сказала и кончено.

— Господи, — взмолился, наконец, поп. — Подумай, дура, что ты делаешь. Унгерн наступает. Японцы... Пальба дни и ночи... Неизвестно, чем все кончится, а ты лезешь в пекло. Выдать бы тебя, постылую, замуж. Да где нынче жениха возьмешь... Погибнешь ты со своим комсомолом.

Антонида резко хлопнула дверью, убежала в свою комнату, бросилась на кровать, разрыдалась. Стало страшно, нечем дышать... Она хотела отворить форточку, но с улицы оказались закрыты ставни. Антонида накинула шубейку, вышла на крыльцо, прислонилась к резному столбу.

Влажный ветерок с озера освежал, успокаивал. Слышалось, как плещется у берега вода, шумит, накатываясь легкими волнами на гладкие прибрежные камни. На спокойных волнах покачивалась блестящая луна, а утром, когда взойдет солнце, по воде пролягут солнечные дорожки.

Ветер вдруг переменился, подуло теплым с полей, запахло перепревшим навозом, талой землей, пшеничным хлебом. «Кто нынче станет пахать, боронить, сеять? — с тоской подумала Антонида. — Мужиков в деревне почти нет, война... Ничего не родит земля, опять голод будет...» Антонида подняла кверху глаза. Там было далекое темное небо. Осенью звезды большие, словно близкие и теплые, а весной они равнодушные, им нет дела до земли, до того, что на крыльце поповского дома стоит грустная, заплаканная девушка. Она совсем, совсем одна на земле. Когда-то была у нее ласковая любящая мама, остался один отец. У других девушек отцы крестьяне, красноармейцы, а у нее — поп. Стоит на клиросе, размахивает вонючим кадилом и кричит во всю глотку: «Миром господу богу помолимся!»