Ночь умирает с рассветом - [10]

В средине ночи проснулся оттого, что за дверью кто-то негромко стонал. Схватил винтовку, спустил на пол ноги, прислушался. За стенами землянки по-прежнему жалобно скрипели деревья, в окошке позвякивало стекло... И больше ничего.

«Приблазнилось», — успокоился Василий. Только лег, потянул на себя полушубок, снова услышал негромкий стон.

— Кто там? — спросил Василий, силясь отогнать страх. Винтовка в руках подрагивала, казалась очень тяжелой.

Никто не отвечал. Василий босиком подкрался к двери, прижался к ней ухом, замер. За тонкой дощатой дверью, у порога, лежал человек. Он, видно, был очень слаб: стонал тихо и редко. Василий еще раз окликнул его, он не ответил. Мысль работала быстро и ясно: тот, что за дверью, не опасен. А кто знает, может, будет польза, если не дать ему подохнуть?

Василий засветил лучину, торопливо сунул ноги в драные валенки и, не выпуская из рук винтовки, толкнул дверь Она не поддавалась — тот, снаружи, привалился к ней, мешал. Василий толкнул сильнее, приоткрыл немного, боком протискался в щель. Его сразу охватил ветер, распахнул полушубок...

Человек лежал у порога. Василий нагнулся, чтобы разглядеть, и вдруг похолодел: узнал Спиридона. В какой-то миг у него в душе смешались разные чувства — и будто жалость, что Спиридон погиб, и радостная оторопь. Растерялся, замешкался, не зная, что делать. Может, двинуть по башке прикладом — и дело с концом? «Нет», — решил он вдруг, оттащил Спиридона от порога, широко распахнул дверь, волоком втянул в землянку.

Спиридон лежал на полу, тяжело раскинув руки, Василий хлопотал около — снял мешок, полушубок, стащил сапоги. Из шапки вывалился коробок спичек. Заметив, что нет винтовки, уверенно вышел наружу: Спиридон не мог бросить ее. И правда — винтовка и лыжи были в двух шагах от землянки.

Василий жарко раскалил печь, наварил брусничного чая, насильно влил в рот Спиридону несколько глотков. Того бил озноб, голова же горела, хоть лепешки на лбу пеки. Из груди с хрипом вырывалось горячее дыхание. Василий укутал его двумя полушубками, приложил к голове мокрую тряпку, остановился, не зная, что еще сделать, встревоженно пробормотал:

— Нет, своячок, я не дам тебе околеть так просто... Не подохнешь, пока всего у тебя не выведаю...

Перед рассветом он с трудом взвалил Спиридона на топчан. У того начался бред. Василий подсел ближе, вслушивался в каждое слово, но ничего не мог разобрать.

Когда рассвело, сбегал на соседний калтус[1], набрал прошлогодней клюквы, сделал питье, отварил кусок мяса, влил Спиридону в рот две ложки горячей жижи.

Больной метался на топчане. Губы почернели, потрескались, он то совсем переставал дышать, то начинал жадно хватать воздух открытым ртом.

Василия он не узнавал.

К вечеру больному стало еще хуже, он вдруг принялся хохотать, выкрикивать непонятные слова. Василий почти всю ночь просидел возле, силился понять, о чем он мелет в бреду, но только к утру разобрал: «Никишкина падь», «золото»...

— Эку чушь плетет, — пожал плечами Василий. — Помутился, видать.

Он склонился над Спиридоном, заговорил ласковым вкрадчивым голосом:

— Спиря, родной... Откройся, как на духу... Может, и жить тебе мало осталось. Перед господом-то как предстанешь? Душа мается, покаяния просит... Ангелы небесные вострубили. Скажи, Спиря, какое зло супротив меня замыслил?

Больной был в беспамятстве, но притих, словно задумался над словами Василия, лицо стало строгое, торжественное... С трудом приоткрыл глаза, точно большой груз, поднял руки, лежащие вдоль тела, скрестил на широкой груди.

«Отходит...» — сообразил Василий, бросился к нему, стал на колени, исступленно зашептал:

— Спиря, скажи... Нельзя без покаяния, как собаке... Куда ходил, какую беду на мою голову удумал, Спиря? Тебе все равно, а я жить останусь... Молиться о тебе стану.

Спиридон медленно повернул голову, уставил на него воспаленные злые глаза, отчетливо выговорил:

— Врешь, падла. Я живой. Не видать тебе того золота, гнида.

Василий до боли сжал свои тонкие, крючковатые пальцы — удержал себя, чтобы не вцепиться Спиридону в горло. Подошел к столу, встрепенулся: «Почему он все время поминает Никишкину падь, толдычит про какое-то золото?»

Тут его словно осенило: бросился к топчану, сдернул полушубок, которым был укрыт Спиридон, принялся выворачивать карманы. Из одного вытащил сырую изгрызанную куропатку, из другого — обломок женской гребенки. Покрутил в руках, бросил в печку... Больше в полушубке ничего не было. Василий вспомнил про мешок. В нем оказался кисет Спиридона — тот самый, который Василий подобрал возле зарубленного сотника, а потом потерял. Кисет был туго набит золотым песком и мелкими самородками. Увидев кисет, Василий остолбенел.

— Вот оно что, — прошептал он, со страхом оглядываясь на задремавшего Спиридона. — Пресвятые угодники... Узнал, стерва, что я кисет подменил... И молчал, подлюга. Потому и убить меня хотел... Царица небесная, богородица заступница, что же будет?

И вдруг Василий широко открыл глаза: золото! Руки и ноги затряслись... Вот оно, счастье... Само лезет!

Он опрометью бросился наружу, схватил лыжи, кинулся отыскивать лыжню Спиридона. Но в ночь выпал глубокий снег, укрыл все следы — точно кто-то расстелил в лесу чистую белую скатерть.