— Киппи? — шёпотом позвала я. — Киппи, ты как?
Он слабо шевельнулся и пискнул. Я провела пальцами по мокрой спинке, щупая выступающий позвоночник. Насколько же он исхудал, ужаснулась я.
— Видишь, мы живы, — сказала я. — Буря прошла, а мы остались.
Он промолчал. Я бережно опустила бельчонка на землю и достала фонарь из кармана. Старалась не думать, что будет, если он не зажжётся. Ведь это так просто — вода проникнет в патрон, и… всё.
Но фонарь зажёгся. Правда, заряд снова был на минимуме, и луч ослаб. Я потрогала запас батарей в карманах. Немного сырые, но не настолько, чтобы испортилась начинка.
Я открыла рюкзак. Хлеб размок и смягчился. На бутылочном пластике блестели влажные капли. Рюкзак впитал воду и стал вдвое тяжелее. Я смотрела на свои жалкие запасы, чувствуя, как дождь катится за шиворот, и холод начинает опять сжимать на конечностях свои кандалы.
— Должно быть, теперь вы довольны, — глухо сказала я, ни к кому не обращаясь, и затянула «молнию» рюкзака. Встала на ноги и посмотрела вперёд. Маяк по-прежнему был размыт слоем воды. Дождь затягивался.
Пустырь в луче фонаря выглядел ужасно. Если погибающие травы раньше хотя бы создавали видимость какой-то борьбы природы с гиблым духом места, то теперь стебли были сломаны, спутаны, подняты на воздух и яростно швырнуты обратно на землю, которая превратилась в хлюпающее болото. Увиденное напомнило мне поле боя после того, как отгремели выстрелы и снаряды, но об уборке тел ещё никто не позаботился. Там, где капли дождя падали на землю, танцевали крошечные фонтанчики.
Я сделала три шага вперёд, потом подошвы кроссовок скользнули по мокрой земле, заставив меня отчаянно замахать руками. Слава Господу, сомнительного удовольствия со всего весу шмякнуться в жижу я избежала. Но это стало знаком того, что мне сегодня не пройти больше. Какой смысл насиловать тело, обрекая себя на дополнительные страдания? Я проиграла — теперь это было ясно. Просто холод я могла перенести, пусть и той ценой, которую заплатила вчера; но вкупе с холодным дождём, который продолжал литься, и литься, и литься… Я решительно села на корточки, дав себе завет, что ни на дюйм не сдвинусь с места. Всё, натерпелась. Сегодня съем все остатки провизии — пусть хотя бы в последний вечер не будет мучительного жжения в желудке. Заодно и для Киппи будет праздник.
— Ну что, — спросила я бельчонка, — устроим прощальную вечеринку?
Он опять тоненько запищал.
— Вот и славно, — я зябко поёжилась; зубы стучали, прилипшая к коже одежда отдавала инеем. Впрочем, мне было всё равно. Должно быть, такое же удовлетворение испытывает приговорённый к смертной казни, когда палачи, наконец, приходят в темницу, чтобы вести его на эшафот.
Но устроить пир на весь мир не вышло. Киппи с аппетитом уплетал хлеб, запивая водой из колпачка, и то и дело встряхивал свою шерсть, сбрасывая капли воды. А я сидела, смотрела на него и вяло подносила еду ко рту. Я ждала повторения вчерашнего зубастого мучения, только октавой выше, но этого не произошло. Просто я почувствовала, как мысли становятся медленными и неуклюжими под дождём, и холод проникает внутрь — а там уже все ощущения пропадали, и кожа замирала в восхитительном равновесии тепла и холода, создавая иллюзию парения в пространстве. Кончилось дело тем, что я сползла на сырую землю, даже не дожевав кусок хлеба. Хотела что-то сказать Киппи — может быть, попрощаться с бельчонком, который был со мной до конца, — но не смогла открыть рот. Так и ушла в ничто, лёжа на спине и ощущая на щеке лёгкие покалывания от ленивых капель. Какое-то время опять чудилось чьё-то присутствие совсем близко, за стеной дождя, и я развлекала себя тем, что гадала, кто выйдет в схватке за отбирание моей жизни победителем — холод или невидимый монстр. Должно быть, победил холод, потому что чудовище ничем не дало о себе знать. Не было его и утром, когда я проснулась и с удивлением поняла, что продолжаю дышать. Но дыхание было хриплым и сбивчивым, с каждым выдохом из груди исторгался звук, напоминающий сломанный горн. Под диафрагму будто запихнули свинца, и ужасно ныли бока. Лоб пылал, как домна. Это была пневмония. Видать, ну никак не желали дать мне спокойно умереть.
Несколько дней прошли в отравленном забытьи. Как маятник, я покачивалась на тонкой границе, иногда уходя в сторону смерти (я понимала это, когда образы перед внутренним взором становились аляповатее и причудливее и нос жёг запах горелой резины), иногда делая скачок обратно к жизни. Налево — направо; вверх — вниз. Нельзя сказать, что я была без сознания, но я и не бодрствовала. Мозг раскалился докрасна и судорожно пульсировал, выдавая хаотический калейдоскоп из воспоминаний, фантазий и реальности.
Чаще всего я представляла себе большое дерево, растущее в пустыне. Песок пустыни иногда был чёрным, иногда — ярко-жёлтым, слепящим глаза. Но дерево всегда оставалось одним и тем же: громадным, скрюченным, протягивающим ветви-щупальца во все стороны. Взгляд полз по серым веткам, как букашка, доходя до краёв. Там обычно меня ждало какое-нибудь видение — иногда фрагмент прошлых дней, иногда кошмарная галлюцинация, а порой я видела в конце ветки саму себя, лежащую на пустыре, бьющуюся в горячечной лихорадке, а рядом сторожил маленький Киппи. Веток было не сосчитать — должно быть, всех звёзд на небе не хватит, чтобы сопоставить с их количеством. Иногда несколько ветвей сплетались в одну, и тут уж рождались совершенно немыслимые вещи, от которых меня тошнило (может, и рвало). Я была как ткань, которую процеживают через ручную центрифугу.
