Ночь семьи - [4]

Тимоти вздрогнул. Он снова был в доме. Мама звала его — беги туда, беги сюда, помоги, подай, сбегай на кухню, принеси это, принеси то, а теперь тарелки, и раскладывай угощение; праздник был вокруг него, но не для него. Мимо проходили огромные люди, толкали его, задевали — и даже не замечали.

Наконец он повернулся и тихо поднялся на второй этаж.

— Сеси, — шепотом позвал он. — Где ты сейчас, Сеси? После долгой-долгой паузы она едва слышно ответила:

— В Империал-Вэлли, возле Солтонского озера… где кипит в фумаролах грязь и клубится пар… где тишина. Я — в жене фермера. Я сижу на крыльце. Я могу заставить ее полюбить, если захочу. Или сделать что угодно. Или подумать что угодно. Солнце клонится к закату…

— Как там, Сеси?

— Я слышу, как шипят фумаролы, — негромко и размеренно, как в церкви, произнесла Сеси. — Небольшие пузыри пара поднимаются из грязи — точно безволосые люди всплывают из густого сиропа, плывут головой вперед, выбираясь из раскаленных подземных ходов. Пузыри надуваются и лопаются, точно резиновые, а звук — словно шлепают мокрые губы. Пахнет горячей серой и старой известью… Там, в глубине, уже десять миллионов лет варится динозавр.

— И он еще не готов, Сеси?!

— Готов, совсем готов… — Губы Сеси, до того спокойно расслабленные, как у спящей, дрогнули и изогнулись в улыбке, а вялый голос продолжал: — Я — в этой женщине; я выглядываю из ее глаз и вижу неподвижные воды — такие спокойные, что это пугает. Я сижу на крыльце и жду возвращения мужа. Иногда из воды выпрыгивает рыба, и звездный свет блестит на ее чешуе. Выпрыгивает и вновь падает в воду. Долина, озеро, несколько машин, деревянное крыльцо, мое кресло-качалка, я, тишина…

— А что теперь, Сеси?

— Я встаю из кресла-качалки, — сообщила она.

— А дальше?

— Я схожу с крыльца и иду к фумаролам, к кипящим грязью котлам. Как птицы, пролетают самолеты. А когда пролетят — наступает тишина. Так тихо!

— Как долго ты останешься в ней, Сеси?

— Пока не наслушаюсь, не насмотрюсь, не начувствуюсь вдоволь: пока я не изменю как-нибудь ее жизнь. Я схожу с крыльца и иду по доскам, и мои ноги устало и медленно шагают по ним…

— А теперь?

— Теперь серный пар окружает меня. Я смотрю, как поднимаются из кипящей грязи пузыри. Вдруг надо мной пролетает птица. Она кричит. Раз! — и я в птице, и лечу прочь. Я улетаю и, глядя из своих новых глаз-бусинок, вижу внизу на мостках женщину. Она шагает — шаг, два, три — прямо в фумарол. И я слышу — точно камень упал в кипящую грязь. Я делаю круг. Я вижу руку — она корчится, точно белый паук, и исчезает в котле серой лавы. И лава смыкается над ней. А я лечу домой — быстрее, быстрее, быстрее!

Что-то забилось в оконное стекло. Тимоти вздрогнул. Сеси распахнула яркие, счастливые, взволнованные глаза.

— Я дома! — воскликнула она.

Тимоти собрался с духом и наконец начал:

— Сейчас Ночь Семьи, все в сборе…

— Тогда что ты здесь делаешь?.. Ну хорошо, хорошо, — она лукаво улыбнулась. — Давай говори, чего ты хотел.

— Я ничего не хотел, — ответил он. — Ну… почти ничего. То есть… ох, Сеси! — и слова сами полились из него. — Я хочу сделать на празднике что-нибудь такое, чтобы они на меня посмотрели, чтобы они увидели, что я не хуже их, чтобы я не был им чужим… но я не могу ничего сделать, и мне не по себе, и… ну… я думал, ты могла бы…

— Могла бы, — ответила она, закрывая глаза и улыбаясь про себя. — Встань прямо. Не шевелись. — Он повиновался. — А теперь закрой глаза и ни о чем не думай.

Он стоял прямо и неподвижно и ни о чем не думал — или, вернее, думал о том, что ни о чем не должен думать.

Она вздохнула.

— Ну что, Тимоти? Пойдем вниз? Она вошла в него, как рука в перчатку.

— Смотрите все! — Тимоти поднял стакан горячей алой жидкости, подождал, пока все к нему обернутся. Тетки, дядья, кузины, братья и сестры!

И он выпил все до дна.

И протянул руку в сторону своей сестры Лауры. Поймал ее взгляд и, тихо шепча, заставил ее замолчать и застыть. Он шел к ней и чувствовал себя огромным, как деревья.

Гости замолкли и теперь все смотрели на него. Из темных дверных проемов уставились на него бледные лица. Никто не смеялся. На мамином лице было написано изумление. Папа выглядел озадаченным, но довольным — и с каждым мигом все более гордым.

Он нежно прихватил ее яремную вену. Пьяно качались огоньки свечей. Ветер играл на крыше. Родня таращилась на него. А он набил полный рот поганками, проглотил; потом хлопнул по бедрам руками и закружился.

— Смотри, дядя Эйнар! Наконец-то!..

Машут руки. Бьют ноги. Несутся мимо лица.

Не успев понять, что происходит, Тимоти оказался на верхней площадке лестницы. Тут он услышал мамин крик далеко снизу.

— Тимоти, стой!

— Эгей! — закричал мальчик и кинулся вниз, молотя руками по воздуху.

На полпути вниз крылья, которые, как ему казалось, несли его, исчезли. Он закричал. Дядя Эйнар подхватил его.

Тимоти, белый как мел, упал на протянутые руки. А его губы сами собой выталкивали слова:

— Это Сеси! Это Сеси! — пронзительно кричал, не повинуясь мальчику, его рот. — Сеси! Приходите взглянуть на меня все, это наверху, первая комната налево!

И долгий звонкий смех. Тимоти пытался совладать со своими губами и языком, заставить смех замолкнуть — и не мог.