Ночь семьи - [3]

Неловкая пауза. Голос дяди Ясона:

— Ну? Говори уж. Что такое насчет Тимоти?

— Ох, Лаура, твой язык… — вздохнула мама. Лауре пришлось продолжить. Тимоти зажмурился.

— Тимоти не… ну… он не любит кровь. Он у нас неженка.

— Он еще научится, — поспешно сказала мама и повторила уже более твердо: — Он научится. Он мой сын — он научится. Ему еще только четырнадцать лет!

— Я вырос на этой пище. — Голос дяди Ясона отдавался по комнатам, ветер за окном играл на ветвях деревьев, как на струнах арфы; дождик простучал в окно — «вы-рос-на-э-той-пище…» — и исчез. Тимоти прикусил губу и открыл глаза.

— Я сама виновата, — теперь мама вела их в кухню. — Я пыталась его заставить. А разве можно насильно кормить детей — их стошнит, и они навсегда потеряют вкус к этой еде. А Бион, например, только в тринадцать лет…

— Понимаю… — пробурчал дядя Ясон. — Конечно, Тимоти поправится…

— Я не сомневаюсь в этом, — с вызовом ответила мама.

Пламя свечей вздрагивало, когда тени скользили из одной затхлой комнаты в другую по всей дюжине комнат дома. Тимоти чувствовал, что замерз. Почувствовав запах тающего жира, он не глядя схватил свечу и пошел по дому, делая вид, будто расправляет креп на стенах.

— Тимоти, — прошептал кто-то за разрисованной стеной, шипя и со свистом выдыхая слова, — Тимоти боится темноты!..

Голос Леонарда. Гад этот Леонард!

— Просто мне нравится эта свечка, и все, — укоризненно прошептал Тимоти.

Снова шум, смех, гром. Каскады гулкого смеха! Стук, щелканье, возгласы, шуршание одежд. Сырой туман ползет сквозь парадную дверь. Из тумана, складывая крылья, вышел высокий человек.

— Дядя Эйнар!

Тимоти бросился к нему — тонкие быстрые ноги пронесли мальчика сквозь туман, под зеленые колышущиеся тени крыльев. Он кинулся на руки дяди Эйнара, и тот подхватил его.

— У тебя есть крылья! — Он подбросил мальчика под потолок — легко, будто шарик репейника. — Крылья, Тимоти, — лети!

Внизу кружились лица. Кружилась тьма. Шел колесом, улетая вдаль, дом. Тимоти был легким, как ветер. Он взмахнул руками. Руки Эйнара поймали его и вновь подбросили к потолку. Потолок, похожий сейчас на обгоревшую стену из-за черного крепа, помчался вниз.

— Лети, Тимоти! — громко, звучно кричал Эйнар. — У тебя крылья! Крылья!..

Он ощутил в экстазе, как прорастают на лопатках крылья, как они прорывают кожу, как разворачиваются молодые, еще влажные перепонки. Он закричал что-то, сам не зная что, и дядя Эйнар снова подкинул его.

Осенний ветер ударился о дом, и тут же обрушился дождь — да так, что вздрогнули балки, а люстры взмахнули злыми огненными язычками свечей. И все сто родичей выглянули из темных зачарованных комнат, окружавших холл, туда, где дядюшка Эйнар крутил мальчика, как цирковой жезл.

— Ну, хватит! — сказал наконец дядя Эйнар. Тимоти опустили на пол. Он взволнованно и устало обнял дядю Эйнара, счастливо всхлипывая.

— Дядя, дядя, дядя!..

— Что, понравилось летать? А, Тимоти? — спросил дядя Эйнар, нагнувшись и потрепав мальчика по голове. — То-то что хорошо!..

Приближался рассвет. Уже почти все родичи прибыли и собирались укладываться на день — собирались спать без движения, без звука до следующего заката, когда они выйдут из своих лох-ящиков из черного дерева на семейный пир.

Дядя Эйнар направился в подвал, за ним потянулись все остальные. Мама проводила их туда, где рядами вплотную стояли безукоризненно отполированные ящики. Эйнар, подняв за спиной крылья на манер брезентового тента цвета морской волны, посвистывая, шел по проходу, и когда его крылья касались чего-нибудь, они гудели, словно кто-то несильно стукнул в барабан.

А Тимоти устало лежал наверху. Он думал. Он пытался полюбить темноту. Например, в темноте можно делать разные вещи, за которые тебя не станут ругать — потому что не увидят. Да, он все-таки любил ночь, но у этой любви были свои границы. Иногда ночи было так много, что он просто не выдерживал.

А в подвале бледные руки плотно закрывали полированные черные крышки. По углам кое-кто из родни кружился на месте, прежде чем лечь, опустить голову на лапы и закрыть глаза. Встало солнце, и дом уснул.

Закат. Вот когда пошло веселье — точно кто-то вспугнул гнездовье нетопырей, и те с писком и хлопаньем крыльев разлетаются во все стороны. Со стуком откидываются деревянные крышки. Стучат шаги по подвальной лестнице. Прибывают запоздалые гости, стучатся во все двери. Их впускают, а снаружи идет дождь, и промокшие гости скидывают плащи и усыпанные каплями дождя шляпы и накидки на руки Тимоти, а тот бегом таскает их в шкаф. В комнатах уже не протолкнуться. Засмеялась какая-то двоюродная… ее смех вылетел из одной комнаты, отразился во второй, рикошетом ушел в третью и вернулся к Тимоти из четвертой — циничный, деланный смех.

По полу бежит мышка.

— Я вас узнал, племянница Лейбершраутер! — восклицает папа.

Мышка обогнула ноги женщин и скрылась в углу. Через мгновение из пустого темного угла вышла, улыбаясь, белозубая красавица.

Что-то прижалось снаружи к кухонному окну, вздыхает, плачет и стучит. Но Тимоти ничего не замечает. Он представляет снаружи себя — дождь, ветер, а внутри за окном заманчиво колышется пронизанная огоньками черных свечей темнота. Под звуки чужеземной музыки высокие тонкие силуэты кружатся в вальсе. Звездочки света отражаются в поднятых бутылках; иногда падают на пол комочки земли, а вот повис, дергая лапками, паук.