Ночь Седьмой Тьмы - [30]

– Вы храните свои картины?

Она как-то странно посмотрела на него, словно его вопрос вторгся на запретную территорию.

– Некоторые остались на Гаити, – ответила она. – А те, что были написаны в Нью-Йорке, хранятся на складе в Бенсонхерсте. Никто их не видит. Не знаю, зачем я их храню – они просто собирают пыль и обрастают паутиной.

– А нельзя ли мне на них взглянуть?

– Вам они не понравятся.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, – сказала она. – Знаю.

* * *

Ричард Хаммел встретил ее во время своей первой командировки на Гаити. Ей было двадцать четыре, ему – тридцать один. Каждый день он возил ее на пикник в Кенскофф, и почти каждый вечер – на ужин в ресторан Олоффсона. Они танцевали диско на Серкль Бельвю и меренге в безымянном клубе на улице Пост Маршан. Деньги, полученные им на исследования, почти закончились к концу первого месяца. Время от времени она сопровождала его на какой-нибудь удаленный houngforв долине Артибонит, где наблюдала, как мужчины и женщины становились богами и богинями. Целых два месяца она вся лучилась. Впервые в жизни ей казалось, что она счастлива.

Наверху, однако, в чистом горном воздухе Петонвиля те из ее родственников, которые еще оставались на Гаити, вполголоса выражали свое неодобрение. Рик был американцем, далеко не богатым и, хуже всего, человеком без роду-племени. В их глазах это делало его вещью, недостойной даже презрительного взгляда. Иполит-Бейяры обитали в мире тонких различий, в микрокосме, чьи границы определялись тончайшими оттенками цвета кожи – мулат, марабу, грифон, черный, белый – и еще более тонкими оттенками вкуса и воспитания. Они посыпали лица рисовой мукой, потягивали абсент на Пигаль и выписывали последние романы из Парижа. На брак был наложен запрет.

Анжелина все равно вышла за него замуж. На следующий день ее тетя публично лишила ее наследства. Рик отвез ее прямиком в Нью-Йорк, в маленькую квартиру в Бруклине. За ее грязными окнами не росло ничего. Ни гор, ни лесов, ни коралловых морей. Некоторое время она была счастлива и думала, что встретила свою любовь. А часы ее тикали, и медленные нити расползались на ее свадебном платье.

Позже она лежала ночью с открытыми глазами и слушала звуки, которых не было. Иногда она проваливалась в короткие отрезки задумчивого сна, и ей снилось желтое платье, которое она носила, когда была маленькой семилетней девочкой.

Анжелина говорила допоздна. У нее не было фотографий, которые она могла бы показать Рубену, только разрозненные воспоминания. Закаты и зеркала, посверкивая, возникали перед ее взором и опять пропадали; ее слова не могли привязать их, заставить их замереть неподвижно. Он спросил себя, что она от него скрывает. И почему.

Было уже далеко за полночь, когда он проводил ее в ее комнату. Она едва вспомнила, что провела в ней прошлую ночь. Он уже закрывал за собой дверь, когда она обернулась:

– Останься со мной сегодня, Рубен. Мне бы хотелось, чтобы ты остался. Пожалуйста, скажи, что ты останешься. – Ее глаза молили. Закаты и зеркала. Неясные тени маленькой девочки.

– Ты устала, – прошептал он. – Мы оба устали. Оставь свет включенным, если тебе страшно. Я буду спать в следующей комнате по коридору.

– Не для этого, – сказала она, – не для успокоения.

Он остановился. Он понял. Ее глаза ожили.

– Для чего же тогда? Мы едва знаем друг друга, Анжелина. Ты даже не должна находиться здесь. Если мое начальство узнает, что я спал с тобой, а не только... – Он развел руками. – Пожалуйста, Анжелина... Может быть, если бы все было иначе...

Она закрыла глаза и кивнула. Она не хотела его видеть. Закаты и зеркала слепили ее. Она не видела, как он закрыл дверь. Она не видела, как он на миг ткнулся в нее головой, потом повернулся и зашагал прочь.

13

Он посмотрел на часы. Почти четыре утра. Что-то разбудило его. Он выбрался из кровати и надел халат. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким усталым.

В кухне горел свет. Анжелина сидела на кафельном полу, точно так же как он сидел там много часов назад. Она нашла в ящике скотч и сосредоточенно склеивала обрывки фотографий вместе. Он смотрел, как она выбирает и сортирует, составляя один рваный край с другим, кусочек к кусочку, лицо к липу.

Когда он подошел к ней, она не шевельнулась и продолжала заниматься своим делом, словно не замечая его присутствия. Он посмотрел на готовую работу: полные квадраты и прямоугольники лежали на полу рядом с ней, края их были неровными, скотч наклеен с морщинами. Все не совпадало. Ни один из фрагментов не подходил к другому. Фотографии, которые она составляла, были так же расчленены и перемешаны, как те обрывки, в которых она копошилась.

Он потянулся рукой и мягко коснулся ее плеча. Она подняла голову, не вздрогнув, не испугавшись.

– Я ждала тебя, – сказала она. – Я опять собрала твоих родных вместе. Как Шалтая-Болтая. Посмотри.

Он осторожно поднял ее на ноги. На ней была плотная ночная рубашка, которую прислала его сестра. Одежда, за которой она заходила к себе домой, так там и осталась, в чемодане.

Верх ночной рубашки был распахнут, немного приоткрывая ее грудь. Он потянулся, чтобы запахнуть его, но его рука дрожала и вместо этого он коснулся ее щеки. Она увидела, что он смотрит на нее, почувствовала, как запрыгало в груди сердце, ее кожа похолодела под плотной материей. Он погладил ее по щеке волосками на тыльной стороне ладони. Она мягко поцеловала его пальцы.