Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) - [44]

Тогда, впервые за весь вечер, Катрин заговорила.

— Бедный мальчик! — воскликнула она, — бедный мальчик!

«Она имеет в виду мальчика из сказки», — подумал я. Мне нравилось, что она способна сострадать.

После этого Катрин часто ходила гулять со мной. Она расспрашивала меня о моем детстве и о совсем недавнем прошлом, но я не всегда отвечал ей. Однажды вечером она спросила меня, почему я держусь в стороне от остальных юношей и девушек в лагере.

— Потому что я не понимаю их языка, — сказал я.

— Некоторые девушки понимают по-немецки.

— Но мне не о чем с ними говорить.

— А ты не должен им ничего говорить, — медленно проговорила она, улыбаясь. — Тебе нужно только любить их.

Я не понимал, куда она клонит, и не спрашивал этого. Она улыбнулась еще шире и заговорила о любви. Слушать ее было легко и приятно. Любовь, мол, то-то и то-то; человек рожден для любви; он живет по-настоящему только рядом с любимой женщиной или с той, которую полюбит. Я ответил, что ничего не знаю о любви, не уверен в ее существовании и в том, что она вообще нужна.

— Я докажу тебе это, — сказала Катрин.

На следующий вечер, когда Катрин шла слева от меня по тропинке, усыпанной листьями, она взяла меня под руку. Вначале мне показалось, что она хочет опереться на меня, но на самом деле ей хотелось, чтобы я ощутил тепло ее тела. Потом она заявила, что устала и неплохо бы посидеть на траве под деревом. Едва мы присели, как она начала гладить мне лицо и волосы. Затем она несколько раз поцеловала меня; сперва ее губы касались моих, а потом ее язык обжег мне рот изнутри. Несколько вечеров подряд мы возвращались на это место, и она говорила мне о любви, желании и тайнах сердца. Она брала меня за руку и водила ею по своим грудям и бедрам, и я узнал, что у женщин есть груди, бедра и руки, от прикосновения которых сердце мужчины бешено стучит, а кровь обращается в огонь.

И вот наступил последний вечер. Мой отдых закончился, и назавтра я должен был возвращаться в Париж. Поужинав, мы сразу пошли в лес, чтобы посидеть напоследок под деревом. Мне было грустно и одиноко, и Катрин молча держала меня за руку. Ночь была ясная и тихая. Временами ветер, словно теплое дыхание, играл на наших лицах. Было, наверное, час или два ночи, когда Катрин нарушила молчание и, повернув ко мне печальное лицо, сказала:

— А теперь иди ко мне.

От этих слов я затрепетал. Мне предстояло впервые узнать любовь. Она была первой и единственной женщиной на земле. Я не знал, что говорить и что делать, я боялся сказать что нибудь не то или сделать какой-то неуместный жест. Оробев, я предоставил инициативу ей. Лицо ее неожиданно посерьезнело, и она начала раздеваться. Она сняла блузку, и при свете звезд я увидел ее груди, белые, как слоновая кость. Потом она сбросила остальную одежду и предстала передо мною совершенно нагая.

— Сними рубашку, — велела она.

Я оцепенел. Кровь в моих жилах текла, как расплывшийся свинец, руки и ноги не повиновались мне. Я мог только разглядывать ее с головы до ног, всматриваясь в плавный подъем ее грудей и ложбинку между ними. Призыв, исходивший от ее распростертого обнаженного тела, зачаровывал меня.

— Сними рубашку, — повторила она.

Я не шевельнулся, и она начала раздевать меня. Осторожно она стянула с меня рубашку и шорты, затем снова легла на траву и сказала:

— Возьми меня.

Я встал на колени. Я долго смотрел на нее, потом начал целовать ее тело. Не говоря ни слова, она трепала мои волосы.

— Катрин, — сказал я, — сперва я должен сказать тебе одну вещь.

На ее лице отразились боль и смущение, и боль прозвучала в шепоте ветра под кронами деревьев.

— Нет, нет! — закричала она, — не говори мне ничего. Бери меня, только молчи.

Не обращая внимания на ее протест, я твердил свое:

— Катрин, сперва я должен сказать…

— Нет, нет, нет! — умоляла она, — не говори ничего. Успокойся. Бери меня скорее, только молчи.

— Мне нужно тебе сказать, — настаивал я, — что ты оказалась права. Я люблю тебя, Катрин… Я люблю тебя.

Она разрыдалась, повторяя снова и снова:

— Бедный мальчик! Бедный мальчик!

Я подобрал рубашку, шорты и бросился бежать. Теперь я все понял. Она имела в виду не маленького мальчика в небесах, а меня. Она говорила со мной о любви, потому что знала — это я маленький мальчик, который стал молитвой и был унесен на Небо. Она понимала, что я умер и вернулся на землю, мертвый. Вот почему она говорила мне о любви и хотела, чтобы я был с ней. Мне все стало совершенно ясно. Ей нравилась близость с юными мальчиками, мечтавшими умереть; ей доставляло удовольствие общество тех, кто был одержим смертью. Конечно же, ее появление этой ночью в Палестине не удивило меня.

— Бедный мальчик! — повторила Илана в последний раз очень спокойным голосом. И глубокий вздох вырвался из ее груди, теперь она могла дать волю слезам, и они были готовы литься и литься до окончания века.

Внезапно до меня дошло, что в комнате очень душно, что я почти задыхался.

И неудивительно. Комната была явно слишком мала, чтобы одновременно вместить так много посетителей. Начиная с полуночи, все больше народу набивалось в комнату. Среди них были люди, которых я знал, кого ненавидел, любил, позабыл. Окинув комнату взглядом, я понял, что сюда пришли все, кто повлиял на меня, под чьим воздействием складывалась моя непроходящая сущность. Некоторые лица мне были знакомы, но я не мог бы с уверенностью назвать их; здесь были имена без лиц и лица без имен. И все же я знал, что в какой-то миг наши пути пересекались.