Ночь пяти стихий - [7]

Дня два шумели, судили-рядили, наконец порешили, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» Старостины подвалы…

– Куда ж весь народец подевался? – спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.

– Да как всегда – после пьянки отдыхают, – хохотнул один из разбойничков.

Тишину нарушали лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще корова промычала недовольно.

– Чего-то не нравится мне это, – подозрительно произнес татарин.

– Не зуди, – отмахнулся Убивец.

Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, кинулся было в дом, но застыл на пороге.

– Стой, заячья душа! – крикнул Евлампий. – Не то хуже будет! Открывай!

– А кто ж ты будешь, мил человек? – храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.

– Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!

Мужичонка испуганно зыркнул глазами и кинулся в терем.

– Давай, – кивнул Убивец.

Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол из заостренных кольев, плотно пригнанных друг к другу, отодвинул щеколду и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который был почти пустым, хотя обычно дворы, где проживают бояре, застроены амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, там толпится дворня, гуляет скот и птица.

Сзади послышался женский визг.

– Отпусти, ирод!

– Тихо, девка!

Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, что татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее круглое, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что могут сделать братцы с этой девахой. В лучшем случае – снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…

– Мая-я будет. Эх, деваха, заживем! – заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. – Хороша деваха, никому не дам.

Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.

Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:

– Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом палить буду.

– Ладно, – донесся из-за двери глухой голос. – Только чтоб меня и дворню не забижать.

– Не боись, не обидим.

На миг гвалт замер, дверь со скрипом стала отворяться. Один из лиходеев, Егорка Рваный, проворно кинулся к ней и ухватился обеими руками.

– Ну, сейчас отведу душу на этой колоде старой, так его растак! – прошипел он и дернул дверь на себя.

Были у Егорки планы, как получше отвести душу, и плохо пришлось бы обитателям дома, поскольку запятнанная жестокими преступлениями Егоркина душа очерствела и способен он был на дела кровавые и подлые. Но мечтам его не суждено было сбыться.

Грохнуло – над починком прокатился раскат, вспорхнули с деревьев испуганные вороны и закружили над деревней. Упал Егорка на землю, силясь что-то сказать. Но не смог – смерть взяла его быстро, вошла через пробитую тяжелой пулей из винтовой пищали грудь. Жизнь – копейка, судьба – злодейка. Не было ему еще и тридцати, мало видел он в жизни хорошего, дольше прожить и не надеялся. И на мертвом лице его застыло удивление и… облегчение.

А тем временем из хаты да из терема посыпались стрельцы, вооруженные саблями да пиками, а иные и пистолями. Одеты были в красные кафтаны и неизменные стрелецкие шапки – предмет гордости. Огромный толстый стрелец был, видать, у них за старшего и тонким голосом выкрикивал команды. Хоть и валили служивые беспорядочной толпой, но им удалось быстро и споро взять разбойников в клещи с двух сторон и отрезать им пути к отступлению.

– Прочь с дороги! – диким голосом взревел Убивец, поднял свой огромный топор и обухом в плечо свалил первого подбежавшего к нему стрельца.

Закипел жаркий бой на боярском дворе.

Разбойникам терять было нечего. В плену ждали их жестокие пытки, а потом приговор: кто попокладистее – тому утопление, кто позлобливее – тому голову с плеч, а совсем отпетым – колесование или четвертование. Так что бились лихие люди отчаянно. Стрельцы же усердием особым не отличались и лезть на рожон не стремились.

Булава Хана мелькала как молния, от тяжелого топора Убивца шел ветер. Гришка держался возле них, обеспокоенный не только тем, чтобы не пасть от стрелецкой сабли, но и как бы случаем не попасть под руку своим товарищам.

Разбойники сбились в кучу. И им удалось пробиться к воротам, оставив на земле еще одного своего собрата с разрубленной грудью да двух раненых стрельцов. Отступая и отмахиваясь от наседавших врагов, ватага вскоре была у оврага, за которым начинался спасительный лес.

Еще один разбойник упал раненый и, поскуливая, как побитая собака, отполз в сторону от дерущихся. Он понимал, что изувечен серьезно, им двигало одно желание – остаться в живых. Хоть еще ненамного. Убивец подскочил к нему и рубанул топором по шее.

– Чтоб язык не развязал… У, собачьи дети! Он, обхватив топорище обеими руками, врезал подбежавшему стрельцу. Удар был так силен, что переломил саблю, которой пытался защититься служивый, и разрубил грудь. Стрелец упал на землю. А Евлампий продолжал остервенело махать топором – со стороны могло показаться, что это крутятся лопасти мельницы под ураганным ветром.