Ночь печали - [34]

— Пойдем, ты замерзла.

Он подвел ее к циновке и набросил ей на плечи свою накидку.

Мгновение назад она чувствовала, будто ее уносит быстрое течение, теперь же ее кожа горела в огне. Когда он снял свою рубашку и штаны, она увидела, что он такой же, как все мужчины, не саранча, не жук, не гусеница, не муравьед, не тапир, не бог. Его теполли, как и все его тело, принадлежал мужчине. Он провел ступнями по ее ногам, гладя их пальцами ног. Никто никогда не делал с ней такого. Может, так поступают боги? Никто никогда не проявлял к ней нежность или страсть. Может, такова была его божественная власть, заставлявшая ее покоряться ему, отдаваться ему так, что ее сознание не отделялось от тела, не взлетало к небесам, не обращалось к дню завтрашнему. Когда она была вместе с ним, сознание не покидало ее.

— ¿Sí? — спросил он.

— Sí, — ответила она.

Он пощекотал ее шею длинными ресницами, а затем начал массировать ей ступни и спину своими сильными руками, опустил голову ей на грудь, будто прислушиваясь к биению ее сердца. Он говорил с ней на своем языке, тихонько что-то бормоча, и каждый раз, начиная по-новому ласкать ее, он спрашивал: «¿Sí?» — «Sí».

Она помнила (или ей хотелось помнить) объятия матери, мгновения нежности — густой, как мед, и острой, как рыбья кость. Он не излил в нее свое семя, и в последний момент выскользнул из нее, словно угорь, так что его пульке вылилась на циновку. Они лежали в сладкой тесноте объятий.

— No niños, — сказал он. — ¿Entiende?[28]

Она не поняла.

Он поднял руку над полом.

— No niños.

— Ah, sí, — кивнула она.

Из складок юбки, лежавшей на полу рядом с ними, она извлекла маленький черный предмет, сплющила его и вложила в руку Кортесу. Его дала ей Кай после первого цветения.

— Улли, — сказала она на языке науатль.

— ¿Chicle?[29] — Предмет напомнил ему липкую кору каучукового дерева.

— Улли.

— ¿Hule?[30]

Малинцин хотела сказать, что это кора дерева, растущего на землях ольмеков. Из этой коры делали мячи и защитную одежду для игроков в мяч.

— Улли, — произнесла она еще раз и показала ему, как можно вставить внутрь каучук. — Улли. No niños.

Глава 12

Прошло две недели. Однажды после ужина Кортес со своими офицерами и касик Семпоалы со свитой расположились у костра. Подобные вечера очень нравились испанцам из-за чудесных листьев, являвшихся атрибутом ритуала. Измельченные листья распределяли по большому плоскому листу, а затем скручивали в трубку. Один край этой трубки поджигали от палки из костра. В этот момент нужно было вдохнуть сквозь трубку воздух, выпустить дым и вновь вдохнуть. Иногда измельченные листья укладывали в маленькие глиняные трубки в форме локтя. Также их можно было жевать с медом и лаймом. Эти божественные листья были прекрасным подспорьем в долгих путешествиях, так как дарили бодрость и силу духа, а также блаженство после обильного обеда. Ботелло любил табак, впрочем, как и все остальные офицеры. Кортесу нравилось гулять с длинной коричневой трубкой из листьев во рту — так он напоминал ходячий камин или ребенка с соской. Вынимая трубку изо рта, он сжимал ее между пальцами, размахивая ею, будто скипетром. Когда он курил, ему казалось, что он побеждает сам огонь. Та ночь выдалась не по сезону нежной, луна зрелым плодом висела на небе, а офицеры со своими наложницами сидели в саду у дворца касика, в уютном уголке с прудом, небольшим водопадом, коралловыми деревьями, бугенвиллеями и стеблями алламанды. «Это рай», — подумал Франсиско и ощутил тень страха оттого, что, возможно, никогда уже не будет столь счастлив. Солдаты либо оставались у своих костров на окраине города, либо развлекались в шатрах с девушками, которыми столь щедро одарил испанцев касик. Большинство жителей Семпоалы сейчас спали, так как приступали к работе на заре. Кортес сидел в своем дантовском кресле, которое всегда носил за ним один из молчаливых слуг Куинтаваля. Малинцин и Агильяр, выполняя обязанности переводчиков, устроились на земле с двух сторон от него. Толстый касик лежал в гамаке и с помощью Агильяра и Малинцин рассказывал гостям о том случае, когда он лично съел целого оленя.

— Кетцалькоатль, я ел глаза, уши… — объяснял он Кортесу.

Чужаки имели оружие, способное убивать на большом расстоянии, странные одежды и невиданных в этом мире животных, и потому касик Семпоалы знал, что они боги.

— А шерсть? — спросил один из ацтекских аристократов. — Шерсть ты тоже съел?

Вопрос перевели для испанцев.

— Да, шерсть. Скажи богу, что я съел шерсть, — кивнул касик. — Шерсть с перцем. — Он очень гордился этим достижением.

— Он съел шерсть, — сказала Малинцин на языке майя, а Агильяр перевел это на испанский.

— А копыта? — поинтересовался Кортес.

Малинцин выделили собственную комнату с циновкой, хотя обычно она спала с Кортесом. Кроме того, к ней приставили нескольких семпоальских женщин, чтобы те ухаживали за ней. Ее приглашали есть с офицерами, а иногда угощали особой едой, например взбитым с медом и ванилью какао. Лапа Ягуара смотрел на все это с подозрением, а семпоальские рабы и слуги, стиравшие одежду конкистадоров и готовившие им еду, а также знавшие, что им придется нести вещи чужаков в Теночтитлан, ненавидели Малинцин и завидовали ей, насмешливо выделяя последний слог ее имени. Ее вину, казалось, нисколько не смягчал тот факт, что она происходила из благородного ацтекского рода, а мать продала ее в рабство. «Родившись принцессой, всегда остаешься принцессой», — говаривал Лапа Ягуара, вовсе не проявляя неуважения к верхушке ацтекской иерархии; нет, он хотел сказать, что Малинцин, принимая знаки внимания от испанцев, превратилась в принцессу Предательства.