Ночь огня - [4]
— На воре и шапка горит, — говорил он.
Каймакам глубоко вздохнул:
— Здесь не только стены имеют уши, здесь у ночи есть глаза. Со всех сторон плетут интриги да сеют смуту. Если увидят, что я выпил стаканчик, завтра будут болтать: «Каймакама несли домой на руках, как мешок»... Будь я тут один, я бы и глазом не моргнул, но сейчас все иначе: «В развалинах дома родное семейство мое»[7].
Впрочем, после третьего стакана каймакам уже не задумывался о своем семействе, а, как раз наоборот, говорил о нем колкими, язвительными фразами.
Когда же у него вырвалось слово, которое негоже говорить при детях, каймакам сказал:
— Кемаль-бей, сынок, ты уже взрослый мужчина, если не по возрасту, то по статусу... Так что я не стану понапрасну лицемерить...
Выпив последний стакан, каймакам пришел в необычайное возбуждение. Хотя было прохладно и сыро, он расстегнул ворот и, подняв голову к звездам, начал читать какие-то непонятные стихи со странным ритмом. Затем со слезами на глазах он повернулся ко мне и, ударяя себя кулаком в грудь, произнес:
— Ах, сынок, каков же этот твой тезка... Он был подобен неземному существу, которое, гуляя по Млечному Пути, случайно соскользнуло в наш мир. И не спрашивай, кто он такой... я все равно не скажу... К тому же, как каймакам, я не имею права произносить его имени, сынок Кемаль Мурат-бей... Я буду часто читать тебе его стихи. Но имени не скажу ни при каких условиях...
Я улыбнулся:
— Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?
Собственно, я знал это.
Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:
— Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал...
Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.
Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.
Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре и капает вода с тряпок, развешанных на веревке.
Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного ведра, с шумом и грохотом опрокинутого кошками. Грязная вода жирно поблескивала среди обломков камней. Я смотрел на все это и чувствовал, как невидимая рука сжимает мне сердце. Но каймакаму своей болтовней вновь удалось развеселить меня.
— Как у вашей семьи с деньгами? — вдруг спросил
он.
— Неплохо, господин, — ответил я.
— Я вот почему спрашиваю — вам ведь понадобятся деньги, чтобы жить здесь. У вас они есть?
— Полагаю, что да, господин.
— Что значит «полагаю»?
— У меня есть деньги, но я не знаю сколько. Отец дал мне небольшой кошелек, когда мы расставались.
Я достал из заднего кармана тщательно затянутый мешочек. Узлы на нем набухли от воды, когда я упал в реку Чине, и теперь никак не поддавались: пришлось развязывать их зубами.
— Вы до сих пор не открывали его?
— У меня были и другие деньги.
— И даже не полюбопытствовали?
— Отец предупредил меня: «Спрячь хорошенько... в пути не открывай, а то украдут!»
Каймакам засмеялся:
— Странный ребенок... даже не посмотрел... ну и ну!.. Если уж ты до сих пор терпел, то не стоит и сейчас открывать.
— Давайте откроем и пересчитаем... Посмотрим, хватит ли мне?
— Хватит, думаю, здесь достаточно... А если не хватит, всегда найдется решение. Впрочем, посмотри, если хочешь...
Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал, и его маленькие глазки блестели, как у куницы.
Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол и принялся считать их.
Отец был уверен, что деньги главная угроза для подрастающего поколения, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.
Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:
— Сынок, да ты богат, как Крез[8]!
— Если мне потребуется, отец пришлет еще...
— Вот это отец! Всем бы такого... Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел... И не приведи тебе Аллах сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах... Ты ведь неопытный юноша!
Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз. И со страхом вглядывался в темноту, повторяя: «Собери их».
Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.
Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.
За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.
