Ночь на площади искусств - [63]

— А я если выпью, то чего-нибудь крепкого, — поддержал беседу Траурный, — И отнюдь не ради удовольствия, а чтобы груз напряжения снять. До того, бывает, тяжесть внутренняя давит, и ничем ее, кроме крепчайшего рома, не растворить. В крайнем случае — виски. Рекомендую, — поднял Траурный рюмку.

— Благодарю. У меня свои стойкие привычки, — поднял игристый бокал Свадебный.

Все выпили.

— Х-хух! — почти по-русски крякнул Траурный марш, осушив рюмку, — Нет лучше средства. А началось с того, что не мог переносить запаха цветов, прогретых на солнце. Летом на похоронах ужасно много цветов. Вонь такая сладостноприторная, не продохнуть. Пробовал нюхать табак — не помогло. Затем выпивать начал. И закусывать. А вы? — вдруг обратился он к Матвею.

— Я-то? — встрепенулся Матвей и принялся открывать консервы, — Я с кем только не сиживал в известных сретенских заведениях. И профессура, и кагэбэ, и прочие чиновники вплоть до кандидатов в космонавты. Но если скажу, что с такими редчайшими… музыкантами пришлось пивать — ни в жизнь не поверят. Подумают, свихнулся на Западе.

— А в России до сих пор крепко пьют? — поинтересовался Траурный.

— Меньше, чем бывало, — почему-то печально ответил Матвей, — И не потому, что закон крутой. Не то здоровье у народа.

— Но ведь есть богатыри, которые глушат стаканами?

— Стаканами? Это не богатыри. Богатыри мерили ведрами. Я еще застал одного. В котельне у нас работал. Леонид Саввич Трандафилов по кличке Леня-Матрас. Огромного роста, ходил постоянно в одной широченной полосатой рубахе, потому и Матрас. Представьте, движется на вас этакая полосатая глыба.

— Он не сибиряк?

— Нет. Пензяк. Из пензенской то есть области. Так вот, этот Леня пьяницей не был, любимое его кушание — сладкий чай с селедкой. Но на спор мог принять за час литр водки, десять кружек пива и двадцать пирожков с капустой.

— Горячих? — решила уточнить Клара.

— Любых. Но лучше горячих.

— С ним можно будет познакомиться?

Матвей прицокнул языком:

— Уже нельзя. Поехал он прошлым летом в Пензу и на спор побился с земляками, что выпьет полведра водки. Притом теплой! Пошли в магазин втихаря от жен, купили никто не помнит сколько бутылок водки, новое оцинкованное ведро, вылили туда водку, подогрели на солнышке…

— Бр-р… — покривились слушатели дружно.

— Не успел Леонид Саввич выпить и половины, — продолжил Матвей, — как начало его ломать, корежить и выворачивать наизнанку. Сила есть — ума не надо. Химию ни Трандафилов, ни остальные спорщики не знали, вот и расплата пришла. Водка в цинковом ведре реакцию дала, вот и получился шмурдяк — отрава то есть. За два часа Леонида Саввича скрутило в колесо и — смерть.

— Какая дикость! — удивилась Клара, — Такой дикости ни в Африке, ни на Аляске не найти!

Матвей промолчал. Чувствовалось, что ему слегка обидно стало за Леонида Саввича. Переплетчик, очевидно, ожидал восхищения. Выдержав паузу, Матвей добавил:

— Кстати, покойник тоже музыку любил. Перед смертью что-то пробовал напевать, или, скорее, мычать. Поддерживал, то есть, себя. Но потом загрустил резко и сказал: «Похоже, братцы, кранты. Бетховен умер, и мне нездоровится» — это оказались его последние слова.

— У вас в народе так популярен Бетховен? — не поверила Клара.

— Судьба у него тяжелая… — уклончиво ответил Матвей, — Скажу о другом: пьяницей Леонид Саввич не был. Силач и весельчак. На плече наколку сделал: «Больше пуда не ложить». Зубами табуретку поднимал шутя, лбом грецкие орехи колол. Но если его пьяненького злили, хватал нож, бегал и орал: «Попишу-порежу!»

— Маньяк?

— Добрейшей души человек был Леня-Матрас, — пояснил Матвей, — Но добрейшие у нас долго не живут.

Александр Ткаллер прошел темным коридором, спустился по парадной лестнице в зал. Что его поразило в первую минуту, так это тишина. Сюда не долетал ни шум праздничной площади, ни кабинетный разговор, ни хихиканье по углам. Со стен спокойно, будто ничего необычного не произошло, смотрели композиторы. Ткаллер старался не встречаться с ними взглядом. Директор слегка покашлял: стены и все уголки зала отозвались на это покашливание. Ткаллер вспомнил, с какой тщательностью он выбирал специалиста-акустика. Сколько было сомнений и споров о замене детонаторов и нужно ли сыпать битое стекло под основание сцены. И вот на зал, на это выстраданное идеальное дитя свалилась неожиданная неприятность. Что в таком случае должен делать родитель? Спасать!

В воображении рисовалась одна картина за другой. Вот он вежливо берет Траурный под локоть, отводит в сторону и шепчет на ухо свои условия… Нет, не годится. Лучше сказать вслух, при всех. Группе отказать сложнее. А если слезно попросить? Нет. Мало ли видел слез на своем веку этот кладбищенский завсегдатай? Поговорить с Кураноскэ? Что он может сделать? С компьютером? Его языку не научен. Нажать на комиссию, которая утром приедет снимать показания машины? Там семь человек. Уговорить… убедить во что бы то ни стало…

На сцене стоял чуть освещенный рояль. Ткаллер подвинул к роялю стул, осторожно коснулся клавиш, взял до мажорное трезвучие и вдруг начал играть светлую, удивительно чистую и спокойную мелодию из средней мажорной части Траурного марша — она рождалась под пальцами сама по себе, и прервать ее на середине Ткаллер не мог. Закончив эту часть, Ткаллер хлопнул крышкой и сошел со сцены. «А не такой уж он пугающе-грозный, этот Траурный марш», — думал пианист, пересекая зал.