Ночь на плато - [4]

– Это что, тоже «дует»?

– Да! – крикнул Зайчук.

* * *

– Ну что еще у нас интересного? Вот собака наша. Кличка – Чомбе. Телевизор из Мурманска – исправно работает. Можно здесь вот под снегом балет посмотреть. И балерин. Ну, а чай будем пить позже. В зависимости от вашего поведения.

Совершенно голый Аксаут – вся его одежда, вплоть до майки, сушилась над большим «козлом» (электрической спиралью, накрученной на асбестовую трубу) – сидел на койке в итээровском «закутке». Он не мог себе представить, что сам он вот в таком виде, эти ребята, играющие в карты, спящие, разливающие чай, этот телевизор, эта крыша – все это находится под снегом. Но он точно помнил, что Зайчук подвел его к какой-то дыре в снегу. Аксаут прыгнул в нее, проехал в снежном тоннеле, ногами уперся в бревно. Руками, на ощупь – раз, раз – слуховое окно. Чердак. С чердака по лесенке – вот сюда, в общежитие, где в ужаснейшей жаре с его шубы финским ножом скололи лед, расстегнули пуговицы, и какие-то веселые ребята в тельняшках успели рассказать два решительно неизвестных в Москве анекдота. Совершенно преобразившийся Зайчук расхаживал меж двухэтажных нар в голубом олимпийском костюме и в новеньких чешских кедах.

– Олег! Где Олег? Дрыхнет, конечно. Эй, ты молодой специалист, пропащие народные деньги! Держи, я тебе все синьки привез, всю документацию! – Со второго этажа свесилась заспанная физиономия. – Еще раз заявляю: пустишь буровой станок – я тебе памятник из апатита поставлю! А если будешь работать как Тарасенко, ходить в замасленной шубе для показухи – я тебя на берег спишу!

– Пошел ты! – сказала физиономия. – Дай синьки.

– Сеня! – буйствовал Зайчук. – Сеня! Ты свою бороду сбрей – я тебе это официально заявляю, как начальник плато! На тебя уже жена рапорт в управление написала, что ребенок не признает отца с бородой и называет его дядей. Я тебе посылочку очень любопытную от жены привез – два комплекта бритвы «Балтика». Капитальная бритва, должен я сказать! И бреет!

Одного он толкал в грудь, с другим здоровался, третьего расталкивал на нарах. Он был как почтальон в казарме после долгих учений. Потом он стал дозваниваться в какую-то снежную службу. Наконец ему ответили.

– Как там пурга?! – кричал он в трубку.

– Сделаем, – солидно ответил ему кто-то.

– Леня, – смеялся Зайчук, – я тебя прошу об обратном.

– Харч не тот, – грустно отвечал Леня.

С чердака спустился человек, и от его белой фигуры, как от паровоза, шел пар. Зайчук тут же подскочил к нему.

– Как там, утихает?

– Да, – сказал человек, – утихает. Малая. Большая начинается.

Аксаут, завернутый в одеяло, смотрел на людей, хлебал чай, и в глазах у него двумя озерами стояло счастье…

– Я попал на плато по блату, – сказал Зайчук уже одевшемуся во все сухое и причесанному Аксауту.

Тот, проскрипев полчаса зубами в поисках хоть одной подходящей строки, ничего не извлек из своей свежевысохшей головы и с горя решил хотя бы проинтервьюировать Зайчука. Аксаут просто не знал, как писать стихи. Иногда по утрам он шел по улице и ахал. Весь континент поэзии, все его тайные долины и заветные кущи открывались Аксауту словно увиденные с самолета. Но видения были коротки, аксаутский самолет снова попадал в облака меж туманных занавесей, в которых смутно различались то куски леса, то какие-то побережья великого континента поэзии. А может быть, и не поэзии уже? Этого Аксаут не знал.

Чаще всего он выходил на берег своей поэтической реки, забрасывал невод, но приходил он, как говорится, «с одною тиной морскою». Впрочем, и за тину в тех редакциях, где печатался Аксаут, платили гонорары…

– На плато я попал по блату, – не спеша повествовал о себе Зайчук. – Многие ребята хотели попасть сюда, но я работал диспетчером комбината… Были связи.

– А что вас здесь привлекало?

– Мой отец – старый горный инженер. Когда я получил диплом, во время семейного вечера поэтому поводу он отозвал меня в ванную и сказал: «На свете есть много неоконченных дел. И это прекрасно – продолжать чьи-то усилия, тянуть лямку своего поколения, сознавая, что эта лямка начинается где-то в старой русской инженерии. Все мы бурлаки, и баржа, которую мы тянем, – это наша индустрия. И все же, если тебе когда-нибудь представится возможность начать дело с нулевой отметки, с первого кола, – иди туда, вбивай свой кол в жизнь, потому что каждый человек на свете должен иметь такое место, где он прошел первым…» Отец изрядно выпил – таких высоких слов я от него никогда не слышал. Но, может быть, он берег их и не трепал до какого-то поджидаемого дня. Не знаю. Во всяком случае, он попал в цель. И когда я впервые услышал про плато, я сразу вспомнил нашу ванную, отца… Потом были, конечно, и другие причины… Вы вот часто пользуетесь такси?

– Такси? – удивился Аксаут… Часто. А что?

– А вам приходилось буксовать в такси?

– Нет…

– А мне приходилось. Вроде впечатление езды – так? Мотор ревет, водитель скорость переключает, колеса крутятся, а стоим на месте. И счетчик – тик-тик. Стучит себе и считает. Двадцать пять лет. Проехали. Стоим. Двадцать девять на счетчике. Колеса крутятся. Стоим. Тридцать три – пора бы в иисус-христосовом возрасте что-нибудь и придумать. Нет, стоим. И жизнь вроде идет, все колеса ее крутятся – любовь, деньги, повышения по службе происходят, гости на праздники приходят с женами, а глянешь за окно – все тот же пейзаж. Что же делать? Одни кричат – едем, быстро мчимся, дух захватывает от такой езды! Вы только посмотрите, как крутятся колеса! Это они так кричат для того, чтобы себя обмануть. Потому что противно вылезать ночью из такси. Надо или толкать машину, или идти пешком. Другие говорят – да, да, стоим. Ну ничего, сейчас будет проезжать другая машина, мы быстренько в нее! Перекресток здесь оживленный. Посидим, подождем. А вот уж как только появится на горизонте такая машиночка, которая не буксует, мы в нее мигом. Дудки! Это тоже обман. Надо себе честно сказать – вылезай-ка, купец, из этой машины. Пора двигаться. Пора менять пейзаж. И, кроме тебя, его никто не сменит.