Ночь на пчельнике - [4]

Месяц светил ясно на дорогу, и наймист хорошо различал озлобленные лица своих противников.

Вдруг среди немого боя ему послышался стук телеги по большой дороге. Он закричал караул. Близкий стук телеги умолк на мгновенье. Он хотел еще раз крикнуть, но удар дубиной по обнаженной голове лишил его голоса и чувств.

Прошлого года, летом, я опять был в этих странах и попал на ярмарку в Печоры.

Ярмарка была очень многолюдна и только к вечеру стала редеть. Мы болтались вдвоем с любезным помещиком этого села по большому лугу, на котором остальные посетители ярмарки рассеянными группами доканчивали веселый день. Большей частью это были печорские крестьяне.

Устав наконец, мы присели под навес какого–то амбара и молча смотрели.

— Хотите видеть Парашу? — спросил вдруг мой спутник.

Я изъявил желание. Он показал в ту сторону.

В самом деле, это была Параша. Ее все знали в окружности; она не пропускала ни одной соседней ярмарки и являлась на все праздники опрятно одетая и молчаливая; усердно молилась в церкви и потом, сидя где–нибудь в уголку, глядела на народ своими большими черными глазами. Глаза эти сохранили свой блеск, да и вообще она мало переменилась в лице с того времени, как я видел ее в последний раз. Но как бы ошибся тот, кто стал бы искать в ее взгляде прежней миловидной смышлености и той влаги, полной затрогивающего выраженья, за которыми я с таким молодым рвением любил следить лет пять тому назад. Взгляд ее был кроток, но тут бесцелен и дик. Впрочем, помешательство ее не имело в себе ничего особенного: она всегда, говорят, тиха, иногда работает и помогает родителям, но слова от нее добиться очень трудно, и еще, если увидит зеленую нанковую поддевку на красной рубашке, непременно укажет пальцем и засмеется так, что на душе станет неловко, а потом спрячется куда–нибудь и тихонько плачет.

— Отчего она помешалась? — спросил я у молодого помещика.

— Говорят разное, — отвечал он мне, — но я думаю, что все это можно соединить вместе. Помешательство ее было постепенное; оно оказалось ясным, говорят, только через два месяца. Сначала все его принимали просто за тоску. Она, во–первых, была испугана внезапным приездом на пчельник мужика, знакомого с ее отцом. Наймист опомнился и дотащился до опушки леса, но дальше идти не мог. Там и нашел его на земле этот мужик. Рассказывали мне даже, что стук его телеги разогнал мошенников и что они сами на следствии… (ведь их поймали). Они сами говорили, что не хотели его раздевать, из боязни попасться с вещами… да и не успели бы, потому что телега подъезжала к лесу… Уж я не знаю в подробностях, как это было, но только мужик принял его за пьяного, когда он просился к нему на телегу, и взял его. Наймист попросил завезти его в рощу на пчельник… Мужик верно бы бросил его, если б знал настоящее происшествие, однако тот молчал, из осторожности что ли, или от боли, только молчал. Мужик завез его на пчельник, тем более, что роща лежала на пути, и первый, кто попался им — была Параша. В темноте мужик немного запутался и сошел с телеги посмотреть место.

Вдруг ему навстречу Параша. Увидала его, да как закричит! Он назвал ее по имени и себя назвал… «А я, говорит, Семен, со сна прямо, за домовитого тебя приняла… просто ноги подкосились со страсти!» Он, не зная обстоятельств, на этот страх угостил ее еще большим, сказав, кто лежит у него на телеге. А тот, между тем, сам узнал Парашу и заговорил слабым голосом. Говорят, признавался ей, что обмануть ее хотел. Отец–старик вышел на голоса с фонарем. Лежит избитый. С тех пор и помешалась. Постойте, я ее сейчас спрошу.

— А что, Параша, — продолжал молодой человек, обращаясь к ней и указывая на меня, — нравится тебе этот барин?

Параша засмеялась, поглядела на нас своим странным взглядом и ушла.

Кто знает, может быть, она меня узнала, и я напомнил ей то время, когда она в первый раз встретила най–миста?

— Зачем вы подзывали ее! Мне стало больно от ее смеха! — сказал я, отворачиваясь.

— Мне самому жаль, что я с ней заговорил, — отвечал молодой помещик, тихонько вздохнув.

— Куда она пошла?

— Должно быть, за какой–нибудь сарай, плакать. Я замолчал.

Между тем свечерело. Бабы, столпившись в кучу, допевали у амбара свою последнюю песню. Мужики все поразбрелись по домам, кроме двух–трех молодых любезников. Прямо перед моими глазами у священника в окошке тускло светилась лампада. На деревне была совершенная тишина. Бабы пели тихо. По темнеющему полю с громким ржаньем, звучно раздававшимся на свежем вечернем воздухе, неслась домой белая растреножившаяся лошадь.

Крестьянские ребятишки посели на траву в двух шагах от нас и вдруг подхватили довольно согласным, но пискливым хором свою оригинальную песню–скороговорку, которая так меня удивила, когда я услыхал ее в первый раз:

…На острове родился,

Он французом проявился —

Тот наш Полион,

Тот наш Полион!!

Полионщик, барабанщик,

Всем жидам своим прикащик,

Прехитрый француз,

Прехитрый француз!!

Его жиды не узнали, и т. д.

9–го сентября 1853 г.