Ночь каллиграфов - [2]

Мое молчание отец воспринял как знак согласия и назначил день свадьбы. Сери, не отличавшийся особой наблюдательностью, решил, что я неразговорчива от природы, да и в любом случае щедрое приданое было для него важнее женской болтовни. Мою немногословность он трактовал как готовность подчиниться, мое послушание – как признак восхищения.

Отец предоставил нам скромный яли на краю семейных владений. Некогда там обитали привратники, но теперь он был подобием склада, где хранились мебель, инструменты и рыболовные снасти. Мать превратила это захламленное помещение в жилое, а отец пристроил еще одну комнату для зубоврачебного кабинета.

За пять лет семейной жизни я научилась использовать молчание себе во благо, притворяться, что не слышу упреков и обидных слов мужа, и все время покорно кивала – это движение со временем стало частью меня. Понемногу я утрачивала дар речи, и только рождение сына Недима исторгло из моих уст долгий крик, так что даже чайки, сидевшие вдоль Босфорской плотины, от неожиданности взлетели в воздух. Сери и не подозревал, что я могу издавать такие громкие звуки. Он был опечален, что мои радостные стоны предназначались не ему.

С появлением сына я вновь обрела голос: я пела ему колыбельные, и некое подобие гармонии воцарилось под нашей крышей. Однако на самом деле я все более явно сознавала, сколь не похожи мы с Сери.

Отец не замечал моих страданий, он относился к ним с таким же безразличием, как к советским теплоходам, прибывавшим с Черного моря: когда они проплывали под нашими окнами, он попросту отворачивался. Жалость у нас в семье была не в почете. Так повелось с тех пор, как наш предок муваккит.[4] Голубой мечети был приговорен к смерти и казнен султаном Махмудом Вторым. Этот прапрадед, да примет Аллах его душу, должен был созывать правоверных на молитву. Любитель подремать после обеда, он вечно опаздывал, и по его вине некогда знаменитая мечеть утратила популярность. Султан окончательно вышел из себя, когда наш предок подал ему календарь, в котором все неблагоприятные дни были перепутаны с благоприятными. За ненадлежащее исполнение служебных обязанностей прадеда повесили. Стоя с веревкой на шее, он продолжал высчитывать положение звезд над головой своего господина. Эта поучительная история убеждала нас в необходимости подчинять свои желания разуму и покоряться судьбе. Отец считал, что брак должен отвечать тем же критериям, и Сери представлялся ему идеальной партией для меня, тем более что был способен избавить его от зубной боли.

Моя рука, поспешно отданная случайному человеку, находила утешение в каллиграфии. Перемещая калам по листу бумаги, выводя строчку за строчкой, я тем самым протестовала против безрадостного замужества. Буквы выходили тоненькими и плоскими, им не хватало пышности, и мне приходилось дважды обводить каждый контур. Имя пророка, круговой вязью обрамлявшее имя Аллаха, подсыхало неравномерно: одни буквы уже застыли, другие оставались влажными. Пока испарялась влага, каллиграф ощущал присутствие Всевышнего. Даже зимой на это уходило не более минуты, а в летнюю жару – и вовсе секунды. Потому-то каллиграфы никогда не дуют на подсыхающий листок – боятся спешкой лишить себя божественного присутствия. Я легонько водила по бумаге кончиком указательного пальца, пока чернильная вязь не успокаивалась окончательно. В такое мгновение все каллиграфы силятся уловить божественное присутствие, но никому из них это не удалось.

Трепетный ритуал ожидания известен нам до малейших деталей.

Шли годы. Из ученицы я стала преподавательницей. И теперь, когда я мертва, мне больше некуда спешить. Моя память сохранила все, и воспоминания кажутся ощутимее, чем реальность. Вся прожитая жизнь со скоростью света пролетает мимо и, словно устав от собственного натиска, так же внезапно отступает. Все то, что я не уловила при жизни, в эти минуты является мне вспышками. И сейчас я могу рассказать про все видимое и невидимое, выпавшее на мою долю.

* * *

Воспоминания путаются, в темноте непросто отличить одно от другого. Я в смятении наблюдаю за их нашествием, будучи не в силах сопротивляться. Впрочем, стоит ли гнать прочь радостные картины, всплывающие со дна памяти? Особенно приятно вспоминать о том, как я начала преподавать в Академии искусств. Мне было тридцать лет, и учеников в аудитории было столько же. Первое мое занятие пришлось на сентябрь, месяц на стыке летнего зноя и нежной осени.

Ученики наблюдали за моими выверенными движениями. Сначала я покрасила лист: намазала его вязким составом, окунула в чайный отвар, а потом покрыла защитным слоем, чтобы чернила не проникли в волокно. Когда страница подсохла, я принялась полировать ее поверхность кремнем; в то время как камень скользил по шелковистой бумаге, мои ученики, словно в трансе, ритмично покачивались из стороны в сторону. Я обозначила строчки, проведя линии вдоль ниток, с равными интервалами натянутых вдоль листа, а потом рука уже задвигалась во власти языка пророка, калам принялся выводить вертикальные палочки букв, и на бумаге проступил хадис.[5] Чернила послушно ложились на страницу, предвосхищая мои команды. Дистиллированная сажа знала, что с этого начинается опыт каждого каллиграфа. Мне было забавно сдерживать ее натиск, она так и норовила наброситься на страницу. Желая меня разжалобить, она даже пустила черную слезу, оставив на листе кляксу.