Ночь генерала - [41]

Знаю, что ты не понимаешь всего этого, но надеюсь, что придет такой день, когда и ты поймешь. В тебе тоже есть добро, есть человек. Ведь ты не то, что ты есть. И у тебя бывают колебания и сомнения, и тебя разъедают муки. Признайся, Слободан. И это разрывает тебя изнутри, ты взорвешься как граната. Фитиль уже подожжен, он тлеет. Граната взорвется, не может не взорваться. И ты не зальешь этот огонек ни водкой, ни вином. Злодеяние не в тебе, а ты в нем. Выпрыгни. Беги. Беги как можно скорее. Хочется сказать еще многое, может быть, очень важное. Важное для меня. Но нет времени. Спешу сделать то, что я еще должна сделать. Если продолжу писать, то могу испугаться и отказаться от этого. Но я не хочу. И не имею права.

Белград,

16 июля 1946 года.

Крестьянин

Топот железных подков солдатских ботинок о гладкий цементный пол камеры был таким звучным, что он не услышал из-за него ни поворота ключа в замке, ни скрипа двери, ни шагов неожиданных посетителей.

– Добрый вечер, генерал! Как себя чувствуешь, Горский Царь?

В этот момент он стоял повернувшись спиной к двери своей одиночной камеры, но голос и издевательства Слободана Пенезича узнал сразу. На мгновение остановился и тут же продолжил шагать. Дошел до параши, стоявшей в углу. Потянулся рукой к крану, как будто хотел его отвернуть, потом передумал и медленно повернулся по военной привычке через левое плечо.

В сопровождении двух тюремных часовых с направленными на заключенного генерала автоматами в дверях, расставив ноги, стоял скалящийся Пенезич.

– Ну, Дража, так бы и расцеловал тебя. Я к тебе прямо от маршала. И знаешь, что он мне сказал? «Товарищ Крцун, я тобой горжусь!»

– Суд закончен. Оставьте меня в покое хотя бы на эту ночь. Уйдите, – и он показал рукой на дверь.

– Ничего еще не закончено. Я принес тебе много новостей, и плохих, и хороших.

– Уйдите, – повторил Дража.

– Плохая, грустная новость, это то, что прошлой ночью я видел тебя во сне, но так, что чуть с собой не покончил от стыда. Представь себе, принимает меня в Кремле товарищ Сталин, я ему рапортую: Я, товарищ Сталин, ваш солдат и генерал Слободан Пенезич-Крцун! От волнения у меня ноги отнимаются, голос вот-вот потеряю. Весь вспотел, и, страшно подумать, как это я такой потный буду сейчас обниматься и целоваться с вождем мирового пролетариата, – торопливо начал рассказывать он со странной горячностью, которая привлекла внимание осужденного на смерть генерала. – Товарищ Сталин развел руки и говорит: «Добро пожаловать, генерал Михайлович!» Меня как громом поразило. Я начал бормотать, что это, вероятно, какое-то недоразумение, не мог же я сказать, что товарищ Сталин ошибся, товарищ Сталин не ошибается. Он на полуслове прерывает меня резко, как ударом сабли, и повторяет: «Серб, ты генерал Дража Михайлович!» Я пытаюсь сообразить, что мне делать дальше, а он весь как-то насупился и начал расти вверх и вширь. Налил два бокала вина, один себе, другой протянул мне и сказал: «Залпом, до дна, генерал Михайлович!» Чокнулся я с ним и выпил все до дна и так и не посмел возразить, что я это не ты, мать твою за ногу!

– Признаю себя виновным и в ваших снах. Если хотите, готов подписать такое признание. Только уйдите отсюда.

– Разумеется, ты виноват. Это мне и товарищ Тито только что сказал. Не будь тебя, не было бы и этого сна.

– Вы правы, но я прошу вас, уйдите.

– Но не будь тебя, Тито не поцеловал бы меня и не сказал бы, что на днях я поеду в Москву получать орден от товарища Сталина. Так что, видишь, ты приносишь удачу. То, что было во сне, это был, конечно, не ты, а тот орден, который мне за тебя дадут, – оскалил зубы в улыбке Крцун. – Как ни крути, а ты приносишь мне удачу.

Дража беспомощно взмахнул рукой, шагнул к кровати и сел. Снял очки и начал краем одеяла протирать запотевшие стекла.

– Две следующие новости, – продолжал Пенезич, – для тебя хорошие, а для меня плохие. Первая из них звучит так: подпиши прошение о помиловании, и мы тебя не расстреляем! Вторая новость: сегодня вечером тебе разрешено свидание с супругой!

Изумленный и взволнованный тем, что услышал, он быстро надел очки и посмотрел на Крцуна.

– Когда она придет? – спросил умоляющим голосом.

– Как только закончим наш разговор. И после того как ты подпишешь прошение о помиловании.

– Я не могу этого сделать. Ни за что.

– Можешь. И должен. Маршал приказал тебе написать прошение о помиловании. У товарища Тито добрая душа, и, честно говоря, мне это не очень нравится. Если бы решал я, то твоей жене не позволили бы повидаться с тобой, а расстреливать мы бы тебя и не стали. Будь моя воля, я бы тебя…

– Пусть все будет по-вашему, только не надо меня шантажировать. Не надо ставить условий, при которых я мог бы воспользоваться своим правом перед смертью увидеться со своей супругой.

– Ты увидишь ее тогда, когда этого я захочу, если захочу. Сначала прошение о помиловании, а потом… Какое, к чертовой матери, помилование! Если бы товарищ Тито не был так жалостлив и добр, тебя следовало бы привязать к столбу посреди Белграда и приводить туда твоих сербов, чтобы они плевали на тебя и мочились. Я бы к этому столбу еще и лесенку пристроил, чтобы и женщины могли помочиться. Вот, генерал, как бы оно было, будь по-моему… Что молчишь, бандюга, сволочь великосербская, буржуй?! Думаешь, я такой дурак и не понимаю, о чем ты сейчас думаешь? Я для тебя хамло и босяк, а ты – господин, ты буржуй, ты окончил французскую военную академию. Да в гробу я видал и тебя, и твои академии, и твоего короля, и Трумэна, и де Голля, – потряс он Дражу за худые плечи. – Я тебе и генерал, и военная академия, настоящая академия. Какая школа, какие манеры? – Он отошел в сторону от заключенного и закурил сигарету. – Офицеры ходят в белых перчатках, они не ругаются, знают иностранные языки, умеют танцевать… и что еще, помоги-ка мне вспомнить, генерал?! Да вы, буржуйские офицеры, вы даже срете по офицерскому протоколу, а баб дерете по специальным правилам! Но кто из нас двоих лучший генерал и у кого школа лучше, видно по результату. Ты даже не представляешь, на кого стал похож. Тобой ворон пугать можно.