Ночь без права сна - [32]

Анна молча слушала.

— Ваша мама сказала мне, будто вы, пани Анна, собираетесь куда-то уезжать. Правда?

— Если вас интересует… да, правда.

— Я не имею намерения скрывать, пани Анна, что это меня очень интересует. Я привык вам. Без вас будет трудно. Я… Скажите, пани Анна, вам обязательно хочется работать? Или что-нибудь другое влечет вас?

— Я хочу… хочу трудиться для людей.

— Благородное желание! Я тоже стараюсь быть полезным людям. Но в вашем положении… — Он глазами указал на ребенка. — Если вы позволите, пани Анна, я могу предложить вам работу. Здесь, в Вене, я открываю адвокатскую контору. Вы превосходно владеете немецким языком, знаете машинопись. Не согласились бы вы запять пост секретаря?

— Нет, благодарю, я хочу работать учительницей.

— Пусть будет так. Воспользуйтесь же моей помощью. Откройте здесь свою школу. Только не уезжайте, не покидайте меня!

— Нет, не могу. Я должна ехать.

— Анна, умоляю вас! Сама судьба свела нас. Я готов стать вашим слугой, вашим рабом. Падаю к вашим ногам: топчите меня, если вам угодно, повелевайте мной… Я вытерплю все ваши капризы, все прихоти. Я буду считать это счастьем! Распоряжайтесь мной и всем моим состоянием. Прикажите — и мы поедем куда угодно! Только вместе, не разлучаясь. Умоляю вас, Анна, спасите меня от безграничной тоски, спасите мое сердце, которое начинает черстветь. Осветите мое безутешное одиночество, заполните его семейным счастьем! — Калиновский упал к ногам Анны, прижал к устам подол ее платья и с жаром поцеловал его.

Анна впервые с любопытством смотрела на Людвига и, кажется, только теперь поняла все. Притворился рыцарем, взял на себя защиту Ярослава… и погубил его! — от этого внезапного открытия Анна похолодела. Воспользовался беззащитностью, доверчивостью, чтобы смертельно ужалить… Гадина! Гадина!

Калиновский молил:

— Мы поедем во Флоренцию…

— Я не хочу вас слушать! — Анна стиснула губы. Ее захлестнула ненависть к человеку, которого не так давно она уважала.

— Не усугубляйте моих мук… Исцелите от раны… — жалобно стонал Калиновский. — Наш сын…

— «Наш сын»?! Вы сошли с ума! — Анна резко отпрянула и гневно крикнула, словно ударив Калиновского сильно, наотмашь: — Вы отвратительны! Я ненавижу вас! Слышите?

Больше она не могла вымолвить ни слова и только нервно, вся дрожа, схватила ребенка и бросилась к двери.

Этот взрыв ненависти подсказал Калиновскому, что наступило время открыть карты. Одним прыжком он очутился около двери и преградил Анне путь.

— Стойте! — повелительно крикнул он. — Вы, вероятно, не понимаете истинного положения вещей. Перед законом мы — муж и жена. По этому же закону он, — Калиновский указал на ребенка, — мой сын. Если вы, любовь моя, не образумитесь, не измените решения, знайте: я отниму у вас сына! Вы уедете без него. Надеюсь, вы меня поняли? Я откладываю свой отъезд. Завтра в десять вечера жду вас у себя. И не огорчайтесь, я забыл то, что вы мне говорили. Ничто не поблекло, не потускнело в моих чувствах к вам, любовь моя. До свидания.

И Калиновский, вежливо поклонившись, вышел из комнаты. Ошеломленная Анна словно окаменела. Опомнилась от плача ребенка.

Отнять у меня сына? Отнять тебя, мой мальчик?! Да, да, да! Он на все, на все способен! Кто же мне теперь поверит, что обманом и хитростью он заманил меня в западню? Мама, мама, что мы наделали! Вот твой хваленый рыцарь! «Перед законом мы — муж и жена!»

Анну трясло как в лихорадке, хотя в комнате было жарко. «Боже, что делать? Бежать? Взять Славика и бежать? Но у меня нет денег даже на дорогу! Почему молчит мама? Что случилось с ней? Дарина, Дарина!.. Надо поскорей найти ее и все рассказать».

Семья Омелько

Семья Омелько ютилась в подвале того коттеджа, где жила Анна. Хотя Дарина нанялась сюда кухаркой, а ее муж Василь — садовником, оба они выполняли у фрау Баумгартен самую разнообразную работу, Дарина присматривала за птичником, кроме того, в ее обязанности входил уход за огородом. Зимой в парниках она выращивала огурцы, цветную капусту, салат.

Круг обязанностей Василя был еще шире. Он ухаживал за садом — весной вскапывал землю вокруг деревьев, подрезал ветки, сажал цветы, поливал их, выращивал саженцы. Фрау Баумгартен не нанимала дворника, его работу выполнял тоже Василь. Не обходилась без него и конюшня.

Когда же хозяйка собиралась куда-нибудь выезжать, Василь запрягал лошадей в фаэтон или пролетку, занимал место кучера.

Супруги Омелько не роптали на судьбу. Тут они хоть ели досыта. А дома, бывало…

Безземелье, нужда гнали галицийских крестьян за океан, на заработки. Собирались ехать в Америку и Василь с Дариной.

Отговорил покойный брат фрау Баумгартен. Семь лет назад он привез их на работу к своей сестре.

Тоскливо было им на чужбине, тянуло на родину. Не раз намеревались вернуться в Галицию, но не имели они там ни кола, ни двора.

— Поживем еще годок, поднакопим деньжат, тогда и возвратимся. Купим пару моргов земли, поставим хату и заживем! — мечтал Василь.

Надо сказать, что фрау Баумгартен относилась с какой-то почтительностью к доброму, как ребенок, богатырю Василю. Честный и покорный, всегда молчаливый, он целый день мог и слова не вымолвить, знал только несколько немецких слов, с какими к нему чаще всего обращалась хозяйка. Если она сказала «фарен», он знал — нужно закладывать фаэтон. «Пуцен», «вашен», «райниген», — говорила фрау и указывала на забрызганный грязью фаэтон. И Василь понимал: фаэтон нужно чистить и мыть, чтобы блестел. Со временем научился понимать хозяйку с полуслова — по мимике и жестам.