«No Woman No Cry»: Моя жизнь с Бобом Марли - [28]

— Не знаю, на какую, но я что-нибудь найду, — сказала я. — Пойду медсестрой или домработницей, кем придется, а ты оставайся, и я буду посылать вам с детьми деньги, сколько смогу.

Я связалась с матушкой Букер, и та сказала: да, можно приехать и жить у нее, пока Боб не приедет тоже (этот план ей очень понравился). Я объяснила ей, что собираюсь устроиться работать медсестрой. Не хотелось оставлять Шэрон и Седеллу, но они обе уже ходили в школу. К тому же не имело смысла приезжать сразу со всей оравой, поэтому я взяла только Зигги, а тетушка согласилась позаботиться о девочках. Покидать их было тяжело, но в Делавэре не было для них места. В особенно плохие дни мне казалось, что для нас нигде нет места.

Когда я приехала в Уилмингтон, стояла зима. Я сразу нашла место в госпитале в качестве помощницы медсестры, но такая низкооплачиваемая работа не покрывала моих расходов — я должна была платить Букерам за постой, матушка брала с меня деньги за то, что сидела с Зигги, да еще я пыталась отложить хоть сколько-то и послать Бобу и тетушке. Каждый день я мечтала о том, чтобы Боб поскорее развязался с делами и приехал, потому что без него жизнь была мне не мила.

Муж матушки, Эдди Букер, был славным человеком, и очень внимательным к своей Сидди — я с удовольствием наблюдала за их нежным отношением друг к другу. Он был ее намного старше, и когда она звала его — «Эдди!», — он всегда улыбался. Мы произвели на него впечатление в период сотрудничества с Джонни Нэшем, когда Эдди узнал, что мы действительно работаем с американцами. Ему это представлялось большим достижением, он говорил с гордостью: «Они подписали контракт с этим американцем из Нью-Йорка!» или «Сын Сидди певец, и его жена певица!» И он действительно принял то, что Боб делал в музыке. Эдди даже отремонтировал подвал, чтобы мы могли там уединяться, — он знал, что мы курим, а Букеры не любили дым в квартире.

Когда я жила там одна с Зигги, Эдди каждый вечер брал нас покататься, что меня немало впечатлило и тронуло. Перл, старшей сестре, была тогда около тринадцати, а Ричард и Энтони были помладше на несколько лет. Каждый вечер Эдди отхлебывал кока-колы, закуривал сигарету и говорил:

— Ну что, Сидди, куда поедем сегодня?

Мы всегда ездили далеко, пару часов в одну сторону, и на обратном пути детей уже клонило в сон. Меня эти поездки успокаивали и приносили мне большое удовольствие. Я радовалась тому, что Зигги играет со старшими ребятами и ему нравятся эти настоящие семейные прогулки. Еще в Уилмингтоне жила двоюродная сестра Боба, Дотти, с которой я познакомилась в Сент-Энн, она тоже относилась ко мне очень хорошо.

Но вскоре параллельно с работой в качестве медсестры мне пришлось наниматься домработницей. Я перепробовала несколько мест и наконец устроилась нянеч кой-домработницей у очень пожилой женщины. Состоятельные дети бросили ее одну. Может быть, они больше не могли ее терпеть, а может быть, она сама предпочитала одиночество, но выглядела она очень несчастной. Зато у нее был особняк, где мы и жили — вдвоем, она и я.

Работать на миссис Каррингтон было непросто, и даже страшновато. Несмотря на преклонный возраст, она умела нагнать страху. Да и район, где жили сплошь богатые белые люди, был не для робких. Я чувствовала себя очень неловко в роли прислуги. Если я иногда куда-нибудь звонила, то потом мне приходилось выслушивать упреки миссис Каррингтон, когда она просматривала телефонные счета: «Так, а это чей звонок? Чертова прислуга!» Старуха разглядывала свое серебро в лупу, чтобы убедиться, что я все как следует почистила, да еще и пересчитывала — не украла ли я чего.

После утреннего кофе с тостом или иногда яичницы миссис Каррингтон не притрагивалась к еде до двух-трех часов дня, когда выбирала меню для ужина. Она считала абсолютно все — каждый ломтик хлеба (можно было взять только один), каждое яйцо. Все продукты она отмеряла ложкой и никогда мерной чашкой. На нас двоих полагалось от двух до пяти ложек какого-нибудь блюда или один кусочек баранины и одна картофелина — на двоих, и это за целый день! Поэтому часто по ночам, уложив ее спать, я пробиралась на кухню и таскала еду — яйцо или кусок мяса, картошку или даже хлеб. Потому что мне всегда хотелось есть — и не только из-за беременности, хотя и это тоже влияло. Сейчас, вспоминая тот период, я думаю — ну и жизнь у меня там была…

Но еще больше голода и стыда из-за необходимости воровать еду меня мучило одиночество. Моя комната находилась в мансарде, и делать там было особенно нечего. Я скучала по дому, и не только по Бобу и моим девочкам, но по самой Ямайке, по ее солнцу и музыке. Я скучала даже по Зигги, с которым виделась только по выходным. Иногда я засыпала в слезах, а пару раз, клянусь, слышала, как в этом холодном пустом доме бродят привидения. Тишина сводила меня с ума. Но я все вытерпела, а миссис Каррингтон, как мне сказали, даже предложила «выкупить» меня у иммиграционной службы — если бы я осталась у нее работать. Так что, видимо, из меня вышла неплохая прислуга.

Я продолжала ждать, пока Боб приедет в Делавэр, но тут на его имя пришла повестка от правительства США. Как раз шла Вьетнамская война, и, поскольку он подал бумаги на гражданство, его намеревались призвать на военную службу. В повестке между строк читалось: «Вот ты и попался». Реакция Боба была соответственной: «Попробуй поймай». Поэтому разговоры о его приезде прекратились. В то же время музыку он не бросал, каждый день сочинял песни, как водится, о своей жизни — например, «Talking Blues», «Му Woman Is Gone» или «Baby Come on Home» («О печали», «Моя женщина ушла», «Детка, вернись домой»).