Но Пасаран - [34]

— Я тоже хотел отличиться перед ним, — сказал Шнобель.

Все высказались. Я достаю из кармана петушка-свистульку. Где тут у него дырочка, не заросла? Нет, на месте. Все внимательно наблюдают за мной. Я дую петушку в дырочку: и раз, и два, и три.

—Что это у тебя, откуда? Дай и мне, — тянется Юрочка Протуберанец.

— Дунь, Юрочка, и ты. Все дуньте. Старая забытая игрушка, по сегодняш­нему дню как новая. Очень хорошо прочищает мозги.

И все по очереди дуют петушку в дырочку. Очень весело.

Вот и все. Круг замкнулся. Мы все наперегонки жаждали отличиться перед ним. И Но Пасаран тоже. Но Пасаран больше всех. А может, Но Пасаран сам и... Я ловлю и останавливаю себя на этом «и» — прочистил, называется, мозги, поумнел. Та же коллективная болезнь всеобщего помеша­тельства. Подозревать мертвого. Валить все на мертвого. Того великого, давно истлевшего, и этого маленького, что еще не успел остыть. Оба они — это уже дело червей. А что делать нам?

— Хватит, наверно, хлопцы, хватит, — говорит Цыган, непонятно, то ли хочет остановить забаву с петушком или наш разговор. Выхватывает из рук у Вольки петушка и бросает его в копанку. — В нашем доме покойник. И это уже наш покойник.

— А здесь неглубоко сейчас, — не унывает Волька. — Я могу и достать твоего певника.

— Хватит, хватит, хлопцы, — повторяет Цыган и склоняется над банкой с мальвазией. — Это я вам как простой советский заключенный говорю. Все еще простой. Все еще советский. И все еще заключенный. Друг помер и устроил праздник. А завтра я, наверно, снова сяду. Всю жизнь небо в крупную клетку... Будь же ты проклят, Но Пасаран. Пусть же не пухом будет тебе земля.

— Ты что, офонарел, ты что, Цыган? Падла ты, Цыган. Падла, а еще лучший его друг, — разбушевалась Волька.

— Я падла. Я цыган. Я кочую от лагеря к лагерю и из лагеря в лагерь. А он тут водочку попивал, баб брюхатил, стрелочки переводил. А как же, Бух­мана осчастливил. На Саре Бухман женился. Иисус Христос. Книжечки почи­тывал. До самой смерти читал. Краткий курс истории Векепебе...

— Ты прав, Цыган. До самой смерти читал. Но совсем другую книжку, — я говорил это, потому что один только знал, какую перед смертью читал книжку Но Пасаран. Едва достал ему ту книжку. С той книжкой в руках на моих, можно сказать, глазах он и помер.

Я как знал, будто позвал он меня, пришел к нему ранним утром. Сразу с постели и к нему. И что самое дивное, никогда не подносил ему ни капелькй. А тут прихватил четвертинку.

— Выпить принес? — с порога неизменным вопросом встретил он меня. Я показал четвертинку.

— Ни то ни сё на двоих.

— Я не буду.

— Сегодня будешь. Сегодня надо.

— А что сегодня?

— Сегодня что? Ничего. Просто сегодня — надо.

Я налил себе и ему по чуть-чуть.

— Не так, — сказал он. — Пополам и всю сразу до дна.

Я отказался пополам. Оставил себе, сколько было уже налито. А ему — полный стакан.

— Пусть будет так, — сказал Но Пасаран. — Пусть останется и будет так. И на том спасибо.

— Ты прикусывай.

— Не хочу. Там у меня в тумбочке подслащенная вода.

Я подал ему стакан со сладкой водой. Он выпил.

— Хорошо. Господи, как хорошо. Теперь сигарету.

Я отлучился. Вышел во двор буквально на минутку. А подошел снова к Но Пасарану, он был уже мертв. Сигарета еще дымилась. На груди лежала только наполовину прочитанная книга. И была она совсем не та, про которую говорил Цыган. Совсем-совсем иная.

— Ну вот, дочитал бы до конца, снова бы нам всем или другим дуракам начал мозги пудрить: но пасаран, но пасаран.

— Не надо, Цыган, не надо. Хуже, чем мы есть, нам уже все равно не стать.

— А вот за это ты. Шпион, молодец. Вот про это и я хотел все время сказать, но не смог... О господи, наш Шпион — учитель. — И Цыган захохотал и заплакал трезвыми крупными слезами. — Все мы здесь запроданные. Все. Где пистолет? Где наш пистолет? Он где-то же лежит. Ждет нас. Есть пи­столет.

— Эй, вы там, у дуба. Пропойцы, на ногах еще держитесь?

Это шумели нам с поминок нашего друга. Голоса были тоже пьяные. Мы поднялись.

— Надо здесь прибрать, — сказала Волька.

— Не надо. Пусть останется птичкам, — не позволил Цыган. — Может, среди тех птичек будет и его душа.

И мы пошли.

Гроб с телом Данилюка выносили из избы и несли дальше, по двору до машины и следом уже за машиной шестеро. Не сменно, на всем протяжении улицы. Несли известные всему городу пропойцы и алкоголики, за исключе­нием одного — учителя. Но что больше всего поразило улицу, оскорбило даже

— шестою была женщина. Волька Дубаш-Драник, та самая, которая переб­рала в городе всех мужиков. Не хватило, съехала в другой город — больший.

— Она. Та самая, на которой он и надорвался, — шептались старухи. Их оскорбляло совсем не то, что Данилюк именно на ней надорвался. А то, что гроб вместе с мужиками, несла женщина, так здесь не принято.

— Куда только жонка глядит?

— А жонка — евреечка. Нехристь.

— Ай, и он тоже... Хватила она с ним. намучилась. От горелки сканал.

— От горелки. Она не одного с этого света свела.

— Отпил мозги и помер.

— А еще от книжек. Ссушили голову книжки.

— Бабуля, не сыкай мне в спину, — поправляя на плече словно враз потяжелевший гроб с телом друга, остановил пересуды Цыган. — И чтобы запомнила и другим передала. Помер он не от бабы и горелки и не от книжек, а от мировой революции. Усекла, плесень? Помер от мировой революции!