Но Пасаран - [13]

Так мы и стоим друг перед другом, как две загнанные лошади. Охотник и дичь. Прикидываем, как друг друга обдурить. У него бока ходуном ходят, и я отдышаться не могу. У него глаза красные, чувствую, и у меня огнем горят. У него в глазах поволока, как слеза, и я света божьего не вижу, слезами или потом все лицо залило. Но я все же первый пересилил себя, потянулся к ушастой его голове рукой. А он уши прижал, на сантиметры у меня силы не достало дотянуться. Я упал — заяц прямо из моих рук выскользнул. Свечку как даст вверх. Сразу не убежал, постоял, посмотрел, как я на снегу лежу. Глаза у него хорошие, добрые. И смех в них, и смиренная великая звериная тоска. Присел чуть он и сидит в метре от меня, на куцый свой белый хвостик задом опирается. Мне даже его жалко стало.

— Отморозишь, — говорю, — задницу.

— Ничего, — отвечает, — она у меня привычная. Ты свою задницу пожа­лей, сегодня ей горячо будет.

— Она у меня тоже привычная. Так что ты за нее тоже можешь не беспокоиться.

— Хорошо, — говорит, — держи только нос бодрей.

И тихонько попрыгал себе в кусты. Пешком, можно сказать, пошел. Но зайцы, как известно, ходить не могут, они только прыгают или бегут. И этот запрыгал от меня. Я ему уже вослед:

— Стой! Я тебе елку найду. Принесу домой и тебя под елкой посажу. Буду кормить одной капустой и морковкой.

Он опять, издали уже куцым белым хвостиком из стороны в сторону: нет, мол, лучше останусь я голодным, но под той же елкой в лесу. Посыпал горохом свой след и пропал. А я еще минут десять на снегу полежал. И уже тепло мне стало. Вставать совсем не хочется. В сон стало клонить. И я бы наверняка заснул. Но тут заяц появился вновь. Не знаю только, тот ли, преж­ний, или другой. И давай будить меня, щекотать мне нос куцым обрубком хвоста. Я чихнул, открыл глаза, точно, мой заяц возле меня маячит. Нехотя выполз из снежного сугроба, в который уже весь по самые уши закопался, встал на ноги. Заяц наблюдал за мной. И я уже почти поверил, что он мой, ручной.

— Пошли, — сказал я ему, — пошли домой.

И мне показалось, что заяц засмеялся, пошевелил мордочкой, показал два верхних белых зубика и ответил согласием:

— Пошли!

Но как только я сделал шаг к нему, он упрыгал уже окончательно. Навер­ное, действительно побежал домой. А я долго, очень долго стоял и смотрел туда, куда он ускакал. Очнулся, поймав себя на том, что плачу. Не чувствую ни холода, ни голода, нет во мне и боли, руки, ноги при мне, целы, не отморо­жены. А я стою и плачу. И вроде бы совсем не я плачу, а кто-то другой, потому что я ни капельки не хочу плакать. А плакать мне в тот день, напроро­чил зайчик, довелось и горько, и громко, и долго.

Елку мы тогда так и не увидели. Не нашли ни за тремя селами, ни за двумя речками. Не смогли перейти непроходимое болото. И совсем не потому, что оно очень уж непроходимое. Земля сделала его проходимым всюду и всеми, только не нами. Мы потерялись в том зимнем лесу, на подступах к болоту, среди деревьев и снегов. Я добрый час убил только на то, чтобы отыскать свое пальто и торбочку с учебниками. Набросил его, нахолодалое в одиночестве на снегу, на потное тело и почувствовал себя очень одиноким и потерянным. Никто из друзей, сколько я ни кричал, не подал голосу. Прошел еще час, пока мы, охрипшие и испуганные, собрались все вместе. И опять солнце красно уходило на заход. Но мы все же решили без елок домой не возвращаться. В ночь-полночь все равно быть битым, так хоть будем знать за что. Солнце покинуло нас посредине болота. На открытом месте задувал ветер. Ветер бил нам в лицо и глаза крупитчатым обкатанным снегом. Наст не выдерживал наших шагов. Мы тонули в снегу до пупа. Не будь с нами Но Пасарана, давно бы повернули назад. Но Пасаран торил себе и нам дорогу, проламывал снеж­ный наст топориком. Под последним закатным лучом ровно посредине болота мы присели отдохнуть, не без тайной, наверно, надежды, что кто-нибудь да не выдержит, предложит повернуть назад.

Но марсиане — хлопцы стойкие. Ни у кого не повернулся разумный язык, хотя конец болота, встающий стеной за ним лес и пугал нас. Там, похоже, сбивались в стаю волки, перемигивались бегущими свечечками глаз. Ветер, и сам воющий зверем, доносил до нас волчий вой.

— Ничего, — сказал Но Пасаран. — Нас четверо, и у каждого топорик. Отобъемся. А у меня есть еще и спички. Если что — разожгем костер. Волки огня боятся.

И он снова повел вперед. Ползком, на карачках, но мы преодолели болото. А толку-то в том? Ночь стояла над болотом и лесом. Болото за нашими спинами было голубым. А в лесу все черно и темно. И все деревья вблизи и издали на одно лицо. Большие — песенно-приветливые под верховым ветром. Маленькие — настороженно молчаливые, словно чувствовали угрозу от наших топоров. И мы посекли их всласть, вымещая злобу и отчаяние, потому что в темноте, будто слепые котята, тыкаясь среди кустов и деревьев, никак не могли найти елку. И выпали уже холодные декабрьские звезды, и выкатилась на небо луна. А мы все еще блуждали по лесу, стойкие хлопцы- марсиане.

Никто не хотел признаваться, что устал и дрейфит и не нужны нам уже никакие елки. До елок ли тут палок, прислониться бы к дереву плечом, при­жаться к теплой коре щекой: дерево, дерево, пусти переночевать. И заснуть. Пусть даже вечным сном. Страшно и подумать: назад ведь тоже через болото опять, лес, две реки и три села. Двенадцать километров.