. Нужно постараться однажды увидеть вещи, как вещи, а не как симулякры, чтобы реально оценить случившееся. Историческая Европа, Европа отечеств, о которой грезил де Голль, исчезла после 1945 года. От нее остались два призрака по обе стороны Берлинской стены, американский и советско-русский — в продолжение встречи, теперь уже противостояния, на Эльбе. Западный призрак дразнил восточный сытостью и респектабельностью, маня его по свою сторону стены, каковая сторона тем более казалась раем, что по желающим попасть в нее стреляли. В какой-то момент этот, ведущий, призрак стал называть себя уже не Западной Европой, а просто Европой. Это совпало с моментом, когда восточный призрак, перестав быть советским, оказался никаким. Тем временем снесли и стену, спровоцировав оскорбительно ясный обратный эффект; выяснилось, что стена, разделяя, сближала и притягивала их друг к другу, а без стены они вдруг шарахнулись друг от друга. После долгих лет унизительного пребывания в статусе
«никакого» восточному призраку разрешили, наконец, постепенно становиться
«европейским» . Реакция новобранца могла бы заинтересовать психоаналитика. Вот сейчас, например, когда в Брюсселе разгорается спор о распределении голосов при принятии решений, и страны с бо́льшим населением, вроде Германии и Франции, попадают соответственно в более привилегированное положение, премьер Польши Ярослав Качиньский требует вести счет польского населения с учетом поляков, умерших во время Второй мировой войны (в их смерти он, конечно же, винит немцев); не будь этих жертв, так рассуждает он, население страны насчитывало бы сегодня 66 миллионов. Это уже чисто гоголевский дискурс, и, наверное, нам было бы легче ориентироваться в польско-немецких отношениях, если бы переговоры между госпожой Меркель и господином Качиньским воспринимались нами по модели встречи Чичикова с Коробочкой. Конечно польский напор имеет традицию; последний раз в 1939 году, когда польские уланы рубили шашками немецкие танки. Но история пока не кончилась, и, возможно, Польше, продолжай она и дальше в том же духе, предстоит пережить Шестой раздел, прежде чем она обретет себя в вечном мире европейского феллашества. Но вот вопрос, задать который в нынешней Европе не менее сложно, чем ответить на него: что общего между сегодняшней Польшей и сегодняшней Францией? Что их объединяет? С одинаковым успехом можно было бы объединить Россию с Америкой, при наличии общей и приемлемой для обеих сигнатуры. Общее у Франции и Польши не их христианское, к тому же католическое, вероисповедание, а то, что обе прошли посвящение в
«белую революцию» : Франция давно и основательно, а Польша недавно и наспех. Главное, попасть в список. Если вы в списке, считайте, что вы уже у стола — кем бы вы ни были. У Турции, например, больше шансов стать Европой, чем у Швейцарии, потому что Турция занимает в списке претендентов одно из первых мест, а Швейцария никакое. После внесения Турции в список остается гадать о следующем фаворите. Не следует только делать удивленный вид, если им окажется Берег Слоновой Кости.
11.
То, что белая и цветная революции «в ближайших десятилетиях» будут протекать друг возле друга, и даже в качестве союзников, принадлежит, наверное, к самым жутким срезам шпенглеровского прогноза. В сегодняшней Европе это видно уже невооруженным глазом. Механизм сотрудничества обеих бесхитростен, но и необыкновенно эффективен. Поучительно наблюдать за ним по аналогии с Древним Римом. Рим, уже с первого века, являет некое подобие современного мегаполиса, где на фоне корректности и толерантности разыгрывается настоящий зоопарк верований, суеверий и культового разврата: мировая клоака, cloaca mundi , стягивающая в себя подонков со всех концов света. После эдикта Каракаллы 212 года, даровавшего римское гражданство всем жителям Империи, римская история ускоренно движется к концу. — Проблема совсем не в том, что в Европу с послевоенного времени неудержимо вливаются потоки цветной иммиграции, а в том, что последним не противостоит никакая ни политическая, ни духовная — воля. Впечатление таково, что здесь культивируется как раз безволие, причем не спорадическое, а, странно сказать, поволенное, — некий род действенного, необыкновенно целеустремленного безволия, не терпящего возле себя никакой сколько-нибудь здравомыслящей и перечащей ему инициативы. Таков смысл белой революции, неизбежно перерастающей в цветную: систематически обезволивающая себя Европа становится вместилищем и арсеналом чужих волений . Не то, чтобы эти люди, европейцы, не хотели быть, даже благоденствовать; беда в том, что они хотят быть не собой, а другими, кем угодно, но только не собой. Здесь не место разбираться в причинах этой самоненависти, формы проявления которой в том или ином народе, скажем, у немцев или французов, на редкость специфичны; нас, в свете нашей темы, интересует, скорее другое, именно: как далеко зашел процесс, соответственно, как долго осталось еще ждать воцарения первобытных состояний в высокоцивилизованных жизненных условиях. Тем более что сроки Шпенглера (после 2200 года) могли бы оказаться чересчур оптимистичными…
