Нижегородский откос - [42]

Она жадно обняла его и прошептала:

— Хошь получать пятерку за урок? Мало? Десятку. Я по стольку никому еще не платила.

Сенька разом оторвал ее руки от своих.

— Разве это покупается? Как не стыдно!

— Что делать, если иначе нельзя. Ты несмышленыш в этом, я вижу. Такую ваканцию упускаешь. Любой позавидует тебе.

Она глядела на него широко открытыми увлажненными глазами:

— Ну, душенька, ну, дружок мой бесценный…

Сенька торопливо выгреб из кармана деньги, которые получил вперед за месяц, и побросал их к ногам мельничихи. Она поднялась, взор ее был сух, взгляд гневен. В ней угасла женщина, в ней проснулась хозяйка:

— А ты и впрямь дурачок. Не понимаешь общего интереса, общего дела.

— Общее дело! — укоризненно произнес он. — Хоть бы слова-то эти произносить постыдилась. Я вот мужу все скажу.

— Не поверит. Не посмеет поверить. Он интерес свой крепко блюдет. Я его навек осчастливила.

Сенька повернулся и пошел к выходу. Она последовала за ним. Он спускался с лестницы, а она, стоя на площадке, умоляла его:

— Вернись! Я пошутила. Давай политграмотой заниматься. Слышишь! Пошутила я. Сердешный, вернись. Я тебе докажу. На хорошую линию встану.

— Краля толстопузая! — крикнул ей Сенька и подумал: «А душа есть».

Он сошел с лестницы, не оборачиваясь. И только когда вышел на мельничный двор, то обернулся. Она стояла, закрыв пышным бюстом весь проем окна, махала ему руками, посылала воздушный поцелуй и кричала на весь мельничный двор:

— Одумайтесь, Семен Иваныч! И запомните, я без вас буду очень грустная.

Потом она упала на подоконник и зарыдала.

А сердце Сеньки вздрагивало от гнева, от жалости, от предчувствий непостижимости самых простых житейских ситуаций.

На другой день он вышел выгружать баржу с астраханской селедкой. В перерыв, потный и задыхающийся от напряжения и усталости, он сидел на бочке и уплетал ковригу черного хлеба с луком.

Он глядел в сторону мельницы по ту сторону реки, и сердце его ныло, как ноет и сейчас, когда он вспоминает об этом.

НИЖЕГОРОДСКАЯ ЯРМАРКА

Сенька Пахарев исходил в поисках работы все кварталы ярмарки, наведывался во все учреждения и везде получал отказ. Голодный и усталый, он целыми днями бродил по шумным улицам, заходил во дворы, лавки, трактиры. Вызванный к жизни новой экономической политикой частный капитал молниеносно оправился, поднял голову, подтянулся, окреп. Ярмарочное пространство между Окою и Волгою заново обстроилось, озеленилось, умылось, наполнилось шумом и гамом, засверкало стеклами, фонарями, расцветилось яркими красками, потонуло в море огней. Волга и Ока на стрежне покрылись множеством судов, оглашались свистками пароходов, пристани неугомонно гудели, стенали от бушующих толп народа. В лавки, склады и лабазы свезли со всех сторон России горы снеди, утвари, галантереи, парфюмерии, мехов, сластей, предметов роскоши и бытового обихода.

Из распахнутых настежь окон питейных заведений вылетали дразнящие звуки цыганских надрывных романсов. В ночных кабаре извивались на подмостках перед хохочущей пьяной толпой полуобнаженные, откормленные, розовые шантанные девы. На улицах, на бульварах останавливали прохожих расфуфыренные красотки. Реабилитированный сластеник, охочий до удовольствий всякого рода, торопился вознаградить себя за упущенное в революции время и не переставал жрать, ржать, лобызать.

Но за этим флером иногда нарядной, иногда эксцентричной, иногда неприглядной повседневности скрывался и бился чистый родник экономического возрождения губерния. Да и не только губернии. В этом повороте от военного коммунизма к нэпу сказалась вся мудрость ленинской политики. Россия овладевала наукой хозяйствования: организация, жесткий учет, контроль. В условиях свободы торговли и допущения частного капитала это пело к росту благосостояния, к созданию прочной сырьевой базы; накоплялись силы, средства для новой индустрии. Страна залечивала раны, стабилизировала рубль, введя «червонец», недаром и период этот назывался восстановительным… Лозунгом дня были слова Ленина:

«Россия нэповская будет Россией социалистической…»

Ярмарка стала выставкой, зеркалом восстанавливаемой экономики. Она стимулировала все застоявшиеся каналы промышленности и народных промыслов Поволжья. Наконец, она «учила торговать» в том глубоком смысле, который вкладывал в это понятие сам великий Ленин. Ибо наряду с частной на ярмарке развивалась и укреплялась государственная торговля.

Пахарев, который работал в комбеде, арестовывал на базарах всех, продающих по вольной цене хотя бы кусок хлеба, как за спекуляцию, тут воочию увидел разгул тех сил, которые он считал навек похороненными. Нелегко было это видеть. Он вспомнил слова своего предкомбеда Ошкурова:

— Гады еще шипят! Гады полезли в щели! Гады притворяются… Гады нам накладут еще в шапку.

Негодовал Сенька, недоумевая, остро присматривался к новым явлениям быта. Прибегал к утешительным формулам преподаваемой им политграмоты («отступаем, чтобы собраться с силами и наступать»). Не помогало.

Как-то остановился Сенька у самоката, подле Главного дома, и увидел Вдовушкина в новой рубахе и соломенной шляпе. Таким форсистым Сенька никогда его не видел. Он сидел рядом с Розой Фоминичной на алебастровом коне, они сияли от счастья и грызли тыквенные семечки. Леонтий держал свою тяжелую руку на необъятной талии Розы Фоминичны. Треск трензелей, гул барабанов, шум толпы, выкрики лоточников — все это сливалось в один густой гул бесшабашного разгулья. Сенька выждал перерыв, когда платили за новый сеанс, и подошел к ним ближе. Роза Фоминична тут же отвернулась от него и показала ему свою широкую спину с низким вырезом платья.