Нижегородский откос - [41]

Она заколыхалась, как буря, и пошла прямо на него.

— Лапушка, смолоду, видно, запуган, боишься бабе оказать жгучую ласку. Поди сюда!

Он произнес замирающим голосом:

— Пора начинать раздел о двух палатах, Роза Фоминична. Пора начинать о двух палатах…

— Зачем мне две палаты, голубь ты сизокрылый, коли мне и одной палаты моей эа глаза хватит, — пролепетала она тесным, замирающим голосом, обняла его крепко за шею и уронила свою голову ему на грудь.

— Если так… если так… — лепетал он и вырывался, — если так, то я…

— Ты все — «если» да «если»… Миленок, золотой, бриллиантовый… Ты не жди, когда тебя к любви подтолкнут… А ты сам других толкай… Эх ты, молодо-зелено. А ты послушай, какое дело расскажу.

Она не выпускала его шею из своих рук и, обдавая его своим горячим дыханием с букетцем вина, зашептала ему на ухо:

— Ведь и хозяйка-то мельницы — я. Все это мое (жест широкий вокруг себя). От папы досталось. Мне эта мельница дает в один день больше того, что дает докторишке его несчастная профессия. Да и образование мое только три класса гимназии. Сокол мой, я такая разнесчастная. Отца забрали в ту пору, и моему ученью пришел капут. Где уж мне в вуз лезть. Я об этом и не помышляю. Однако, если удастся, то я не прочь. Приголубь, желанненький, я не такая уж старая да страшная…

Она все забирала его в руки крепче.

— Однако за что же вы мне деньги платите?

— Вот за что, — она обхватила его голову руками и присосалась губами к его губам. — Ты у меня уже пятый, дорогуля. Будь они неладны, тощие были, не выдержали, сбежали. А ты, ты, вижу, из деревенских, двужильный. Уж я вижу породу, знаю. А ты приголубь, я такая заброшенная. Мой муж — мой приказчик. Он пикнуть мне боится, шестерка. Не бойся ничего, как сыр в масле будешь кататься.

Сенька оттолкнул ее и вскочил. И они оказались друг против друга по обеим сторонам стола.

— Ты по счету пятый, — лепетала она заплетающимся голосом, умоляюще глядя на него. — Самый молоденький, несмышленый, самый маленький, маленький да удаленький крепыш. Никак не поймаешь тебя на крючок. Ершик мой несговорчивый.

— Нет, вы скажите, почему же вам нужна была одна только политграмота? Ведь экзаменуют в вуз и по русскому языку, и по математике.

— Это ерунда, математика, русский язык — вздор. Муж с этими экзаменаторами уж давно договорился. Отвез и тому и другому по возу пшеничной муки. Крепко подмазано. А не подмажешь — не поедешь. А ведь за политграмоту не отвезешь. Там коммунисты экзаменуют из горкома. Муж все выяснил и учел.

— А?! — протянул Сенька. — Понимаю теперь все. — Кровь бросилась ему в лице. — Нэпманша! Нэпманша тоже хочет грызть гранит науки!

— Да уж это точно так, — ответила она спокойно. — Отца в октябре угробили. Наследницей мельницы осталась я. Обещание ему дала — во всем держаться и слушаться старого приказчика. И чтобы на мне женился. Тогда, говорит, все войдет в свою колею. Придет, говорит, время, и мельница опять к вам возвернется, и верно, мельницу назад мне вернули. Приказчик — моя шестерка и мой муж — стал управлять ею. Все к тому же вернулось. И очень мне удобно. По футляру он — пролетарий, а на факте — мой раб. Мне того и надобно. Через то я и налогов меньше всех плачу. Они тут какую-то артель выдумали. И вывеска — артельная мельница — все афера. Ну, словом, полновластная я хозяйка, а счастья все нету и нету.

— Так на кой же дьявол вам это бесплодное репетирование, скажите на милость?

— А вот это самое вам надо объяснить. Он спит и видит меня во сне студенткой, будущим доктором. Во-первых, гордость, жена образованная, во-вторых, будет свой врач при мельнице, в-третьих, апломбу ему больше. Жена не нэпманша, не домохозяйка, а доктор. А мне тоже выгода. И явный интерес при моей молодости да комплекции, да при старом-то муже. Буду жить и вовсе свободно, как мне вздумается. Ведь, касатик, жизни-то у меня нету, кругом старые приказчики да грузчики-пьянчужки. Скука и подлость одна.

Она завыла и принялась размазывать слезы по щекам. И Пахареву стало ее жалко. В окно он видел песчаный берег с опрокинутыми лодками, суровых грузчиков с ярмами на спине, перебрасывающих мешки с мукою, застрявшую подводу на помосте парома. А вдали на горе виднелся большой город, сияли на солнце купола церквей, кремлевская стена сбегала по Откосу к могучей реке. Там чудилась, маячила, дразнила красивая, неизведанная жизнь… Поймешь и Розу Фоминичну.

Он тяжело вздохнул и опустил голову. Она уловила перемену в его настроении.

— И почему ты упрямишься, Сеня? Да если бы еще я не знала вашего брата. Да за один только ужин меня любовью одаряли. А ведь я тебе еще плачу и платить буду. Ну иди же, не фордыбачься, не по политграмоте же на свете живут, дурачок. Политграмота нужна всего один раз, да и то на экзаменах. Ну иди же! Что тебя пугает? Дотяни только до экзаменов. А там я опять притворюсь больной и выжду время и возьму другого, раз ты не захочешь… Ведь я уж второй год так-то…

— А муж?

— Муж знает все, светик, да ведь разве он, неблагодарный, посмеет подозревать? Он у меня вот где, в кулаке. Ведь мельница-то моя, на всю жизнь моя. Что в политграмоте сказано? Новая политика теперь надолго, может быть, как в других странах, навечно. Да, навечно сыта, нарядна, а счастья нету и нету…